Орхан Памук - Дом тишины

– Иду, Госпожа, – сказал я. Подошел к ней. – Чего вы здесь стоите? Берите меня под руку, я уложу вас. Здесь вы замерзнете. Устали, наверное.

– Пройдоха! – сказала она. – Опять ты врешь. Куда Фарук только что пошел?

Я открыл дверь и вошел в комнату Госпожи.

– Что ты там делаешь? – сказала она. – Нигде не ройся.

– Я проветриваю, Госпожа, – ответил я. – И ни к чему не прикасаюсь, вы же видите.

Госпожа вошла в комнату. Я открыл ставни.

– Давайте ложитесь в постель, – сказал я.

Она легла и, как маленький ребенок, натянула одеяло на голову, казалось на мгновение забыв об отвращении и ненависти, и вдруг с наивным любопытством спросила:

– Что на рынке? Что ты видел?

Я подошел, поправил ей одеяло, взбил подушку.

– Ничего не было. Теперь ничего хорошего увидеть невозможно.

– Коварный карлик! – проворчала она. – Это я знаю. Я тебя не об этом спрашиваю.

На ее лице опять показалась злоба, и она замолчала.

– Я купил свежих фруктов, хотите, принесу? – предложил я.

Она молчала. Я прикрыл ей дверь, спустился вниз. Фарук и Нильгюн уже давно разговаривали.

Она рассказала об аптекарше и ее муже, о том, как она, держась за Реджепа, дошла до дома, и в этот момент я решил опять спросить ее, как она себя чувствует. Она, кажется, поняла это по моим глазам и сказала:

– Ничего, Фарук. Это как прививка.

– Прививку ты ждешь, – сказал я, – но, черт побери, все равно боишься, думая об игле. Понимаешь?

– Да. Но это чувство появляется в последний момент, – сказала она. – В самый последний.

– А что было потом?

– А потом я обо всем пожалела. Разозлилась сама на себя. Из-за того, что не смогла договориться с этим дураком. И зря…

– Дураком?

– Не знаю, – сказала она. – Маленьким он таким не был, хороший был парень. Но теперь, в этом году, я подумала, что он дурак. Дурак и простофиля. Когда он меня бил, я злилась на себя, что не смогла взять эту нелепую ситуацию под контроль.

– А потом? – спросил я неловко.

– Потом я поняла, что давно упустила суть происходящего. Всегда думаешь, что каждый удар – это именно удар и что получишь следующий. Наверное, я кричала. Но никто не пришел на помощь. Почему тебе это все так интересно, Фарук?

– Что, мое любопытство написано у меня на лице?

– Ты – как люди, которым нравится страдать, – сказала она. – Как те, кто потерял надежду. Почему тебе интересно слушать печальные подробности, как тем людям, которые сами хотят умереть, когда умирает кто-то близкий?

– Потому что я такой, – сказал я, получая странное удовольствие от ее слов.

– Ты не такой, – сказала она. – Тебе только хочется верить, что ты потерял надежду.

– А разве нет, дорогая?

– Да. Ты напрасно изображаешь разочаровавшегося человека.

– Интересно, что ты называешь разочарованием?

Нильгюн немного подумала. Потом сказала:

– Теряешь интерес ко всему. А между тем никакой причины для этого нет. Да, так.

Она подумала еще немного и добавила:

– Надежда позволяет выжить. То, что держит, помогая не умереть. Вот бывает, иногда в детстве думаешь – а что будет, если я умру?.. И тогда мне кажется, что бунтует все мое существо. Если задуматься, что это за чувство, то в конце концов становится ясно: это любопытство. Тебе ведь интересно, что будет после тебя? Любопытство – нестерпимо, это страшная вещь.

– Это не любопытство, Нильгюн, – возразил я. – Это самая настоящая зависть. Как подумаешь, что люди после тебя будут по-прежнему веселиться и чувствовать себя счастливыми, забудут о тебе и будут жить припеваючи, а ты в этих радостях не будешь участвовать, то начинаешь всем завидовать.

– Нет, – ответила она. – Тебе любопытно, что будет дальше. А ты, братец, отрекаешься от этого любопытства, спасающего человека от смерти, и делаешь вид, что тебе неинтересно.

– Нет! – разозлился я. – Мне просто неинтересно.

– Интересно, почему это тебе неинтересно? – с некоторым вызовом спросила она.

– Потому что я знаю: история всегда одна и та же, – сказал я. – В рассказе всегда одно и то же.

– Совсем не так.

– Так, так. А ты не хочешь знать об этом, чтобы не потерять веру.

– То, что я чувствую, верой не назовешь, – сказала Нильгюн. – Даже если это и вера, то я верю не от незнания, а потому что знаю.

– А вот я не знаю, – сказал я.

Мы немного помолчали. Потом Нильгюн сказала:

– Тогда что такое все те слова, которые ты читаешь в книгах, в архиве? Тебе всего лишь хочется делать вид, что ты не знаешь.

– С какой стати? – спросил я.

И тогда она сделала то, что меня успокоило: беспомощно развела руками, как человек, который честно сдается, когда не может объяснить более глубокую причину. А меня охватило странное чувство: я свободен. Но это слово почему-то показалось мне отвратительным. Как будто во мне есть что-то фальшивое, двуличное и я это скрываю. Человек познает себя до определенной степени, а потом, как бы он ни пытался, он доходит до определенной точки познания себя и застревает на ней. После этого начинается пустословие. Реджеп вошел в комнату. Внезапно я встал и с неизвестно откуда взявшейся решимостью произнес:

– Поехали, Нильгюн! Я везу тебя в больницу.

– У‑у-у‑у, – заныла она, как маленький ребенок. – Не хочу.

– Не занимайся ерундой! Аптекарь прав. А если будет кровоизлияние?

– Аптекарь – женщина, а не мужчина! И ничего со мной такого не будет, никакого кровоизлияния!

– Так, все, Нильгюн, не тяни!

– Нет. Не сейчас.

Мы начали разговаривать, но не для того, чтобы прийти к какому-то заключению, а для того, чтобы заставить слова понапрасну сражаться друг с другом и, сталкивая их между собой, отчетливо продемонстрировать их пустоту. Я говорил одно, она – другое, и мне казалось, что я тоже мог бы произнести это «другое», а она на этот раз – «одно», но сейчас это служило только пустой тратой наших слов и нашего времени, и слова не меняли конечного результата. В конце концов Нильгюн захотелось спать. Она вытянулась на диване, где сидела, и, когда у нее уже закрывались глаза, попросила:

– Братик, расскажи мне немного об истории!

– Как это?

– Почитай тетрадь.

– И ты крепко уснешь?

Она спокойно улыбнулась, как маленькая девочка, которая просит рассказать ей сказку. Я радостно побежал искать тетрадь, радуясь, что наконец и мои истории принесут хоть какую-то пользу, поднялся наверх, к себе в комнату, но в сумке моей тетради с записями по истории не было. Я поспешно просмотрел все ящики, шкаф, потом поискал в чемодане и в других комнатах, вошел даже в комнату Бабушки, но проклятой тетради нигде не было. Я начал вспоминать, где видел ее в последний раз, и вспомнил, что пьяным мог оставить ее на заднем сиденье машины, когда мы вчера вечером смотрели с Нильгюн на дождь, но там ее тоже не оказалось. Когда я опять поднялся наверх, чтобы еще раз поискать в комнатах, я увидел, что Нильгюн уснула, остановился и посмотрел на ее лицо: оно напоминало белую застывшую маску, раскрашенную лиловой и красной красками. Черная щель ее открытого рта напоминала рты статуй, навевавших ужас ожидания. Увидев, что подошел Реджеп, я вышел в сад. Запихнул свое огромное тело в шезлонг, где Нильгюн сидела с книгой всю неделю, да так и остался сидеть, снедаемый угрызениями совести.