Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946

Ты решишь, что, научив их плавать, я б мог показать им и как плыть до самого конца.

В Хартфорде я получил работу, это не есть важный раздел книги, за исключением того факта, что у меня впервые была своя комната, в дешевых меблирашках на Главной улице, Хартфорд, и я взял напрокат портативную пишущую машинку «Андервуд» и, когда приходил вечером домой уставший после работы, съев свой еженощный дешевый стейк в таверне на той же Главной улице, каждый вечер устраивался и принимался писать два или три свежих рассказа: весь сборник рассказов назывался «Поверху „Андервуда“», нынче и читать-то не стоит, да и повторять тут, однако отличная попыточка начать. За окном моей комнаты ничего не было, кроме голой каменной стены, которая позже настроила меня на мысли о «Писце Бартлби» Мелвилла, у которого был такой же вид из окна, и он, бывало, говорил: «Я знаю, где я». Ну и тараканы, но хоть без клопов.

Денег в особенности у меня не было, пока мне их не выплачивали пятнадцатого каждого месяца. Как следствие, у меня однажды случился голодный обморок на станции «Атлантической белой вспышки», где я механил с пацаном по имени Бак Шотуэлл. Он увидел меня на полу гаража.

«Что за хрень с тобой? Просыпайся».

Я сказал: «Два дня не ел».

«Да ради Бога, сходи домой к моей матушке да пожри». Он везет меня домой к матери в Хартфорд, и та, кривоногая, и толстая, и добрая у стола, дает мне кварту молока, фасоли, тост, гамбург, помидоры, картошку, все дела. Бак ссужает мне пару дубов, чтоб до пятнадцатого дотянул. Мы оба в робах, заляпанных тавотом.

Когда руководство станции выясняет, что я не такой уж клевый механик, ничего не знаю об устройстве автомобиля, они меня ставят на бензоколонку, качать горючку, и протирать стекла, и вскрывать канистры масла, и совать в них носик, и заливать масло в масляную дырку. В те дни смазчикам приходилось только подымать крышечки масленок и заливать, но следовало знать, где все эти маленькие масленки находятся. Меж тем настала осень, «старый меланхоличный октобер», как я ее называл: «Есть седое, златое, пропащее / В свете праотцев, он чудной / Что-то нежное, грустное, любящее / В октоберской меди лихой… Заскучалось… грусть-грусть-грусть / И скончалось… старь-старь-старь», [15]– то было прекрасно с красным листопадом страждущим, а потом вселялся старый серебряный ноябрь, принося с собой и ароматы поблеклей, и небеса посерей, снег, который можно нюхать.

Я у себя в комнате по ночам был счастлив, писал «Поверху „Андервуда“», рассказы в стиле Сарояна-Хемингуэя-Вулфа, как мог их себе прикинуть в девятнадцать-то лет… Хоть иногда томило по девушке. Однажды я отдыхал на травке перед нашей заправкой в Восточном Хартфорде и увидел шестнадцатилетнюю девчонку, она шла мимо – ямочки под коленками, в мякоти, где колени сгибаются, позади, и двинул за ней до обеденного лотка и назначил ей свидание в лесу позади Завода Прэтта-и-Уитни. Мы просто поговорили, просмотрели, как пролетают аэропланы. Но совершили ошибку – из лесу вышли вместе ровно в пять часов, когда все рабочие Прэтта-и-Уитни выезжают оттуда на машинах, би-би, ого-го, йиппииии, и все это, и мы оба залились румянцем. Несколько вечеров спустя дома у ее тетки я поквитался за эти румянцы. К тому же в то время (без хлопот) нас с Шотуэллом перевели на другую заправку в Фармингтоне, и там идут две девчонки через дорогу, он говорит: «Давай, Джек», – прыгнул в машину, мы за ними погнались, подобрали их, отправились на ноябрьский рыжий луг, и машина у нас подскакивала весь день: нелепые заботы механиков, я бы сказал.

Креном по американской ночи. Затем наступает Благодаренье, и меня одиноко тянет домой, к индейке, кухонному столу, но в этот день надо пять часов работать, но тут мне в тараканью дверь с видом на каменную стену стучат: открываю: там здоровенный идеалист кучерявый Саббас Савакис.

«Я подумал в такой день приехать к тебе, он же вроде как должен какое-то значение иметь касаемо благодарностей».

«Очень здорово, Саб».

«Ты чего бросил Коламбию?»

«Ненаю, просто надоело об углы биться… Спортсменом-то быть нормально, если думаешь, будто из колледжа что-то получишь, а мне просто не кажется, что я от колледжа что-то получу… Я тут новый рекорд поставил по прогулам, как я тебе писал… Тьфу ты, ненаю… Я хочу писателем стать… Погляди, какие я тут рассказы пишу».

«Это просто как грустное кино с Бёрджессом Мередитом, – говорит Сабби, – ты и я одни на День благодарения в этой комнате. Пошли кино поглядим?»

«Клево, я знаю, в „Камео“ хорошее идет».

«Ой, это я видел».

«Ну а я нет».

«Ты какое не видел?»

«Я не видел то, что идет в „Олимпии“».

«Ну, ты тогда иди в „Олимпию“, а я пойду в „Камео“. Так полагается бросать старину Сабби в День благодарения?»

«Я этого не сказал, пошли сначала поедим… какое кино захочешь посмотреть, то иди и смотри. А я пойду смотреть то, что я хочу».

«Ох, Загг, жизнь грустна, жизнь…»

«„Жизнь крута и безобманна“, мне кажется, твой Уордсуорт сказал». [16]

«Знаешь чего? У моей сестры Ставрулы новая работа, мой брат Элия за это лето подрос на три дюйма, мой брат Пит – сержант Квартирмейстерской службы, у моей сестры Софии новый хахаль, у моей сестры Ксанти новый свитер ручной вязки от моей невестки, очень красивый свитер, отец мой – слава Богу, мать сегодня готовит громадную индейку и наорала на меня за то, что я поехал к тебе в Хартфорд, а мой брат Марти подумывает пойти на службу, а мой брат Джорджи получает почетные грамоты в старших классах своих, а мой брат Крис подумывает, не бросить ли ему лоуэллское „Солнце“ и не пойти ли тоже в армию. Вернулся б ты в Лоуэлл да писал бы о спорте в лоуэллском „Солнце“?»

«Я хочу писать „Поверху «Андервуда»“. Слыхал когда-нибудь о старой шлюхе, из которой тыща шипов полезла, как из дикобраза, вот сколько рассказов у меня валит из ушей».

«Но надо ж отбирать».

«Где жрать будем?»

«Пошли к прискорбному обеденному лотку и возьмем индюшачьего особого на голубой тарелочке, а ты захватишь карандаш и бумагу и напишешь про это Сароянов рассказ».

«Ах, Сабби, большой ты старина Сабби, как я рад, что ты приехал навестить меня в День благодарения…»

«Что-то из этого получится, – говорит он, чуть не плача. – Джеки, ты ж должен был стать большой звездой футбола и ученым или как-то в Коламбии, что привело тебя в эту грустную комнату с этой грустной печатной машинкой, с твоей измученной подушкой, твоими голодовками, твоей робой, что вся в тавоте… ты взаправду уверен, что именно этим хочешь заниматься?»

«Это не важно, Саб, ты чего мне сигару не привез? Это не важно, потому что я тебе покажу – я знаю, что делаю. Родители приходят и уходят, школы приходят и уходят, но что ж рьяной юной душе делать супротив стены того, что они зовут реальностью? Небеса разве покоились на решеньях престарелых дурней? Разве Старцы говорили Агнцу, кого благословлять? – Так складно я не говорил, конечно, но похоже. – Чьи очи размышляют в невымолвенном Да? Кто может сказать окровавленному Барону, как следует проступать со бздовой Америкой? Когда это юноше Нет годится ответом? И что есть юноша? Роза, лебедь, балет, кит, крестовый поход фосфоресцирующих рыбьих деток? Сумах, растущий у путей Бостонско-Мейнской? Нежная белая рука в дитяте лунного света? Потеря милостынного времени? Горшок херотени? Когда предки скажут, что настало время Блага Дарения, и на болоте свет индюшки, и индейская кукуруза, которую носом чуешь, и дым, ах, Сабби, напиши-ка мне стишок».