Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

В санаторий мы вернулись совсем поздно.

– Вы только посмотрите, какой у него вид, – хихикнул скрипач и украдкой показал на русского.

– У вас точно такой же вид, – раздраженно ответил я.

Он ошарашенно взглянул на меня, а потом ехидно проговорил:

– Ну понятно – вы-то сами здоровы как бык! Что вам до этих нюансов!

Я подал русскому руку. Он пожал ее с легким поклоном, затем бережно и нежно помог молодой испанке подняться по лестнице. Я смотрел, как они шли наверх, освещенные ночными лампочками, и почему-то мне подумалось, что на этой крупной сутулой спине и на хрупких плечах девушки вся тяжесть мира.

Маска смерти волокла по коридору заартачившегося жиголо. Антонио пожелал нам доброй ночи, и в этом почти беззвучном прощании было что-то призрачное.

Пат снимала платье через голову. Она стояла согнувшись и дергала что-то у плеча. При этом порвалась парча. Пат пригляделась к месту разрыва.

– Платье, видимо, уже изрядно поистрепалось, – сказал я.

– Не важно, – сказала Пат. – Думаю, что оно мне уже не понадобится.

Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф, а поместила в чемодан. И вдруг на ее лице как-то сразу обозначилась усталость.

– Посмотри-ка, что я припасла, – быстро сказала она и вынула из кармана пальто бутылку шампанского. – Сейчас мы устроим себе отдельный маленький праздник.

Я взял стаканы и наполнил их. Улыбаясь, она отпила глоток.

– За нас с тобой, Пат.

– Да, дорогой, за нашу с тобой прекрасную жизнь.

Но как же все это было ни на что не похоже – и эта комната, и эта тишина, и наша печаль. Разве не раскинулась за дверью огромная, бесконечная жизнь, с лесами и реками, полная могучего дыхания, цветущая и тревожная, разве по ту сторону этих больших гор не стучался беспокойный март, будоража просыпающуюся землю?

– Ты останешься у меня на ночь, Робби?

– Останусь. Ляжем в постель и будем так близки, как только могут быть близки люди. Стаканы поставим на одеяло и будем пить.

Шампанское. Золотисто-коричневая кожа. Предвкушение. Бодрствование. А потом тишина и едва слышные хрипы в любимой груди.

Снова задул фен. Он шумно гнал сквозь долину влажное тепло. Снег оседал. С крыш капало. Температурные кривые больных ползли вверх. Пат должна была оставаться в постели. Каждые два-три часа ее смотрел врач, чье лицо становилось все более озабоченным.

Однажды, когда я обедал, ко мне подошел Антонио и сел за мой столик.

– Рита умерла, – сказал он.

– Рита? Это вы о русском?

– Нет, это я о Рите, об испанке.

– Не может быть, – сказал я, похолодев. В сравнении с Пат Рита была гораздо менее опасно больна.

– Здесь может быть больше, чем вы думаете, – грустно возразил Антонио. – Она умерла сегодня утром. Все осложнилось воспалением легких.

– Ах, воспаление легких! Это другое дело, – облегченно сказал я.

– Восемнадцать лет. Страшно все-таки. И как тяжело она умирала.

– А что с русским?

– Лучше не спрашивайте. Никак не хочет поверить, что она мертва. Уверяет, что это мнимая смерть. Не отходит от ее постели, никто не может увести его из комнаты.

Антонио ушел. Я уставился в окно. Рита умерла, а я сидел и думал лишь об одном: это не Пат. Это не Пат.

Сквозь остекленную дверь коридора я увидел скрипача. Не успел я встать, как он уже направился ко мне. Выглядел он ужасно.

– Вы курите? – спросил я, чтобы что-то сказать.

Он громко рассмеялся:

– Конечно, курю! А почему бы и нет? Теперь-то уже все равно.

Я пожал плечами.

– Вам все это небось смешно. Строите из себя этакого порядочного! Кривляка! – насмешливо проговорил он.

– Вы что, спятили? – удивился я.

– Спятил ли я? Нет, не спятил. Просто влип! – Он перегнулся через стол и обдал меня коньячным перегаром. – Я влип. Они подложили мне свинью. Да и сами они свиньи. Все! И вы тоже – добродетельная свинья!

– Не будь вы больны, я бы вышвырнул вас в окно, – сказал я.

– Больны, больны! – передразнил он. – Вовсе не болен я, а здоров. Или почти здоров. Только что видел свой снимок. Редкостный случай чрезвычайно быстрой инкапсуляции! Звучит прямо как анекдот, верно?

– Так радоваться вам надо! – сказал я. – Уедете отсюда, и все ваши горести позабудутся.

– Вот как! – удивился он. – Неужто вы это серьезно? До чего же у вас практический умишко! Да хранит Господь вашу толстокожую душу!

Он отошел на нетвердых ногах, но тут же обернулся.

– Айда со мной, пошли! Не покидайте меня. Давайте как следует выпьем. За мой счет, разумеется. Не могу я оставаться в одиночестве…

– Нет у меня времени, – сказал я. – Найдите себе кого-нибудь другого…

Я снова поднялся к Пат. Опираясь на гору подушек, она тяжело дышала.

– Тебе не хочется походить на лыжах? – сказала она.

Я покачал головой:

– Снег никуда не годится. Везде тает.

– В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?

– Нет, – сказал я. – Хочу остаться здесь, у тебя.

– Бедный ты мой Робби! – Она попыталась пошевельнуть рукой. – Тогда по крайней мере выпей что-нибудь.

– Это я могу.

Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.

– А ты хочешь немного? – спросил я. – Ведь тебе можно, сама знаешь.

Она сделала глоток и немного погодя – другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.

– Ты не должен пить из одной рюмки со мной, – сказала Пат.

– Еще чего выдумала! Почему это не должен? – Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.

Она укоризненно покачала головой:

– Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.

– А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! – возразил я.

– Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.

– Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.

Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.

– Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. Я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.

Мы помолчали.

– Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, – сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. – Раньше никогда и мысли такой не было. Даже представить себе не могла. А теперь часто об этом думаю. Хорошо, когда от человека что-то остается. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.

– Еще будет у нас ребенок, – сказал я. – Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, – Пат.

Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.

– Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.