Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Эдит Розенфельд была изящной седой женщиной шестидесяти шести лет. Два года назад она прибыла в Париж с семью детьми. Шестерых из них ей удалось пристроить. Старший сын, врач, отправился на войну в Китай. Старшая дочь – филолог из Бонна – получила через Организацию помощи беженцам место горничной где-то в Шотландии. Второму сыну удалось сдать в Париже государственные экзамены по юриспруденции. Не найдя никакой работы по специальности, он отправился в Канн, где поступил на должность кельнера в отель «Карлтон». Третий сын пошел добровольцем в Иностранный легион. Четвертый эмигрировал в Боливию. Вторая дочь работала на апельсиновой плантации в Палестине. Не у дел оставался только младший сын. Организация помощи беженцам выясняла возможность отправки его в Мексику в качестве шофера.

Квартира Эдит Розенфельд состояла из двух комнат – одной побольше, где жила она сама, и маленькой, в которой обитал ее младший сын, Макс Розенфельд, помешанный на автомобилях. К приходу Штайнера, Марилла, Керна и Рут в обеих комнатах собралось уже около двадцати человек – сплошь эмигранты из Германии, в большинстве своем не имевшие разрешений работать. Те, у кого еще водились какие-то деньги, принесли с собой напитки – главным образом дешевое красное вино. Штайнер и Марилл явились с коньяком, который щедро разливали всем.

Мориц Розенталь пришел к одиннадцати часам. Керн с трудом узнал его. За год он постарел на десять лет. На желтом лице не было ни кровинки. Он с трудом передвигался, опираясь на старомодную трость с набалдашником из слоновой кости.

– Эдит, старая любовь моя, – сказал он, – вот и я! Никак не мог прийти раньше – усталость одолела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но это ему не удалось. Тогда Эдит, легкая, как птичка, поднялась сама. Не отпуская его руки, она поцеловала его в щеку.

– Кажется, я начинаю стареть, – сказал Мориц Розенталь. – Даже руки твоей не смог поцеловать. Ты же бесстрашно целуешь меня в щеку. Ах, если бы мне было только семьдесят!..

Эдит Розенфельд приветливо улыбнулась старику. Ей не хотелось, чтобы он заметил, как она испугалась его вида. А Мориц Розенталь, в свою очередь, не показывал ей, что отлично видит ее испуг. Он был спокоен и радостен. Он приехал в Париж, чтобы умереть.

Оглядев всех, он сказал:

– Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно – в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то – ноги отказывают.

Он медленно опустился на стул.

– Откуда вы сейчас, папаша Мориц? – спросил Штайнер.

– Из Базеля. Одно скажу вам, дети: не вздумайте отправляться в Эльзас! Избегайте Страсбурга и пуще огня бойтесь Кольмара! Там теперь прямо-таки каторжная обстановка, и вам не поможет ни Матиас Грюневальд [42], ни его Изенгеймский алтарь. За нелегальный въезд – три месяца тюрьмы; в любом другом месте вас приговорят максимум к двухнедельному сроку. За второй въезд – полгода. А тюрьмы там – форменные каторжные дома. Итак, дети, не езжайте ни в Кольмар, ни в Эльзас.

– Каково теперь положение в Италии? – спросил Классман.

Мориц Розенталь взял было бокал красного вина, который Эдит поставила перед ним, но его рука сильно задрожала. Смутившись, он поставил бокал на место.

– Италия кишит германскими агентами, – сказал он. – Нам закрыта дорога туда.

– А в Австрии что? – спросил Вазер.

– Австрия и Чехословакия – настоящие мышеловки. Единственное, что осталось нам в Европе, – это Франция. Постарайтесь закрепиться здесь.

– Ты слышал что-нибудь о Мари Альтман? – спросила Эдит Розенфельд после недолгого общего молчания. – Последние известия о ней пришли из Милана.

– Знаю. Теперь она в Амстердаме. Нашла себе место прислуги. Ее дети в одном из швейцарских пансионов для эмигрантов. Кажется, в Локарно. Ее муж в Бразилии.

– Тебе удалось повидать ее?

– Удалось. Незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она была абсолютно счастлива – все ее близкие так или иначе устроены.

– Известно ли вам что-либо о Йозефе Фесслере? – спросил Классман. – Он жил в Цюрихе и ждал получения вида на жительство.

– Фесслер застрелил жену и застрелился сам, – ответил Мориц Розенталь так спокойно, словно рассказывал про пчеловодство. При этом он смотрел не на Классмана, а на дверь. Классман и остальные молчали. На минуту стало совсем тихо. Все притворились, будто ничего не слышали.

– А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? – спросил Брозе.

– Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили, будто он попал в концлагерь на «перевоспитание».

Осторожно, словно драгоценный кубок, Мориц Розенталь поднял обеими руками свой бокал и медленно выпил его.

– А что поделывает министр Альтгоф? – спросил Марилл.

– Этот живет блестяще. Шофер такси в Цюрихе, вид на жительство и разрешение работать.

– А Бернштайн?

– Бернштайн в Австралии. Отец его в Восточной Африке. Максу Маю особенно повезло – он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Работает, конечно, нелегально, но ест досыта. Левенштайн сдал в Англии все необходимые экзамены и теперь имеет адвокатскую практику в Палестине. Актер Гансдорф играет в цюрихском государственном театре. Шторм повесился… Эдит, а ты помнишь правительственного советника Биндера из Берлина?

– Помню.

– Биндер развелся. Ради карьеры. Он был женат на одной из дочерей Оппенгеймера. Его жена отравила себя и детей. – Папаша Мориц Розенталь ненадолго задумался. – Вот примерно все, что я знаю, – сказал он затем. – Остальные, как всегда, носятся с места на место. Только теперь их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon» [43]. То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.

– Весьма поучительная хроника! – заметил он. – Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже – болезнью. Сегодня она – преступление. История культуры – это история страданий тех, кто ее создавал.

Штайнер ухмыльнулся. Марилл осклабился ему в ответ. В этот момент с улицы послышался звон колоколов. Штайнер оглядел лица гостей. Сколько маленьких судеб, согнанных ветром общей судьбы к этому столу. Он поднял свой бокал.

– Папаша Мориц! – сказал он. – Король странников, последний отпрыск Агасфера, вечный эмигрант, прими наш привет! Одному дьяволу известно, что несет нам этот год! Да здравствует наша подпольная бригада! Пока человек жив – ничто не потеряно!