Андрей Синявский - Спокойной ночи

– Внимание! Курс – на улицу Фрунзе! Немедленно! Выходите на явку! Пересечетесь как бы случайно. Никаких обид. Сценарий – известен? Идите на сближение. Повторяю координаты: с Арбата – на улицу Фрунзе. Ясненько? Полный вперед! Желаю успеха!..

Последовал короткий щелчок. Телефон отключили… Покачиваясь, я вышел на улицу и понял, что ни делай человек, он просматривается насквозь – и сверху, и сбоку, и в спину. Им орудуют, им управляют по радио. Меня выпихнули с парашютом, как случается, выбрасывают ударом в задницу десантника. Война? У них всегда война. Без войны они не могут. И я поплыл, я полетел над Москвой, срочно соображая, где мне приземлиться в жизни и как нам еще раз вывернуться из беды…

И тем не менее я не думал тогда, что мир, где мы родились, зол и безумен, да и теперь так не считаю. Я вижу рай на земле под покровом зла. Ведь каждый, буквально каждый из нас, является на свет с желанием – осчастливить. Не мстителем, не убийцей, но посланцем рая… Сам Каин… Благими, засмеетесь, намерениями, хе-хе… Ах, знаю-знаю, но – благими! Откуда им взяться, если зло необратимо? Вы думаете, идеал где-то там? Нет, он здесь, под нами. Мы его топчем. Откуда все эти порывы выбраться из времени – в небо, из общества – в золотой век., как вы его ни называйте? И это естественно для нас – в смутное и тревожное предуказание о прекрасном. Зачем, в противном случае, нам было бы над этим задумываться?.. Признаки рая на земле – цветы и птицы. Слон. Всевозможные животные. Почему все так интересно вокруг, что и не надо умирать?.. Признаки рая – дети. Посмотрите, какие чистые у них лица. Дети – невинны. И мы, всякий раз, надеемся на детей: осчастливят! действительно! невинные! и восстановят рай на земле!.. Или хотя бы память о рае?..

Мы едва не столкнулись в устье Фрунзе, когда она, как столбик, появилась из-под земли, а я по заданному маршруту, на высоком скаку вылетел из-за угла. – Элен?! Неужели?! Какая встреча!.. – Я почти вопил, размахивая руками, будто меня дергало током, в знак изумления и радостной растерянности («Не вздумай улыбаться! Не радуйся! Все подстроено! И – за нами следят…»). – Какая радость, Элен! Бежал, понимаешь, в Ленинскую библиотеку… И вдруг!.. («Ты успела сказать С. то, о чем мы с тобой договорились? Ты – сумела?..») Мне удалось, надеюсь, придать интонации и жестам ту развязную искусственность, ту разящую в глаза, глупую подстроенность тона, которые прямо говорят, что мы ломаем комедию, если постановщик требует от нас мелодрамы. Пусть видят, если хотят, какой из меня актер. (Да и то нужно было просуфлировать под топот копыт, под литавры восклицаний: «Не бойся, деточка! Не бойся!..»)

А она и не боялась нисколько, стоя столбиком передо мной, вся в голубом, сияя, как майский полдень. Ангел – что еще скажешь? Наряд ее, как всегда крайне скромный – крылья стрекозы, – разделял мои представления о небе, а личико озарялось улыбкой сверх всякой договоренности. Напрасно я цедил сквозь зубы, что это моя задача искательно улыбаться, ее же дело теперь, как было обусловлено, хмуриться и дуться и, отшатнувшись, пойти прочь от меня, пока я, рассыпаясь мелким бесом, буду ее умасливать. Мы помиримся, но не сразу, не раньше, чем я откажусь от своих гнусных поползновений. Никакого впечатления. Не умея притворяться, она все еще улыбалась.

– Фу, чорт! – подумал я вслух. – Связался чорт с младенцем.

– А кто чорт? – спросила она серьезно.

– Я, конечно. Ты же у нас младенец. Ангелом работаешь…

Тогда она заплакала. Ну это уже, думаю, лучше. Это уже может сойти за слезы разгневанной души, оскорбленной в своем доверии женщины. И, взяв робко под локоток, как бы уговаривая не сердиться и не ссориться больше, повел долой с площади.

Улица Фрунзе, по-военному подтянутая, казалась почти пустынной. И слежки за нами я не замечал. Неужели вон тот художественный берет с тросточкой – это «орел» или «чайка»? Сомневаюсь. Обыкновенный человек. Топтунам берет не положен. На военных я вообще не смотрел. Они – при деле… Ага, вот наконец-то и наш: узнаешь за версту. Шляпа – корове седло, – посаженная как-то слишком прямо. Не шляпа, а бастион, мавзолей на голове. Стоит, с газетой в руках, как чугунная тумба, посреди пустого, чисто выбритого асфальта и внимательно читает. Заинтересовался, дескать, внезапно культурной передовицей, как громом пораженный, ну и пусть интересуется. Газета, мне сдается, служит ему не щитом, не формой маскировки, но внутренним необходимым пособием уйти в небытие и слиться с чистым асфальтом. Он не скрывается от нас, он отвлекает себя от собственного образа. Он глубоко погружен как будто в свое отсутствие на улице. И хорошо: при виде сыщика я разом успокаиваюсь. В мире вне измерений он высится передо мной маяком.

– Так ты была у Сережи? Рассказала, что мы поссорились? Что ни о каком браке не может быть и речи?..

Мы прохаживаемся взад-вперед, мимо нашего соглядатая, не приближаясь к нему чересчур, но и не удаляясь настолько, чтобы ориентир скрылся из глаз, смененный каким-нибудь новым, незаметным перехватчиком. Противника всего лучше держать в поле обзора…

Ну, конечно, они виделись. В тот же день, к вечеру, она была у него дома и, вся в слезах, понаговорила с три короба – все, что требовалось по рецепту. Она так негодовала, так сетовала! И что же? – верный наперсник умолял не волноваться. Без аргументов. Вопреки очевидности. Ну мало ли! Какие размолвки? Помиритесь! Помиритесь! Я не так выразился, она не то поняла. Он с таким пылом настаивал на возобновлении наших контактов, что она была совсем не удивлена, столкнувшись со мною только что, носом к носу, на площади…

Ах, это милое, заграничное прилежание к славянизмам: «носом к носу», «с три короба», ради правильного орнамента туземной натужливой мовы («совсем не удивлена была»), на которых, слушая эти вокабулы, я как-то настораживаюсь. Да понимают ли они, иноземцы, даже овладев моим родным языком с отважной чистотой и неопытностью, что значит слежка, доносы, тюрьмы, – что видят они в России сквозь свое калькированное и стилизованное стекло?..

– Не торопись мириться со мной. Не торопись мириться! Чтобы не попасть нам в еще какую-нибудь ловушку… И ты думаешь, он поверил тебе? Он клюнул на эту удочку? От него, от ориентира в нашей жизни, столько зависит…

– Ну конечно же, Андрюшка! Я так плакала! Я так ругала тебя!

И она расхохоталась. Нет, вы представляете, она расхохоталась надо всем, что было и не было над нами, по всей Москве. Но сознает ли, о чем речь, если еще может смеяться?..

– Клюнул, Андрюшка! Клюнул! – вскричала вдруг француженка с яростью русской бабы. – И я сама убедилась – провокатор!.. Уйдем отсюда куда-нибудь, – потянула она меня за рукав. – В Музей, если хочешь. Или в Зоологический сад… И смотри: где же твой, как ты его называл, – топтун?..