Габриэль Маркес - Проклятое время

– Но время не терпит, – сказал он.

– В среду я должен отправить его обязательно, – сказал алькальд. – Завтра все, что полагается сделать, будет сделано, и во вторую половину дня можете его исповедать.

– Во сколько?

– В четыре.

– Даже если будет дождь?

Взгляд алькальда исторг всю злость, накопившуюся в нем за две недели страданий.

– Даже если наступит конец света, святой отец!

Таблетки и вправду больше не действовали. Надеясь, что вечерняя прохлада поможет ему заснуть, алькальд перевесил гамак из комнаты на балкон, но к восьми часам отчаяние снова охватило его, и он отправился на спавшую знойным, липким сном площадь.

Алькальд прошелся по площади, но ничто не отвлекло его от боли; вошел в кинотеатр. Это была ошибка: от гудения военных самолетов боль усилилась. Он ушел, не дождавшись перерыва, и оказался у аптеки в тот момент, когда дон Лало Москоте уже собрался запирать.

– Дайте мне средство от зубной боли, самое сильное.

Аптекарь изумленно поглядел на его флюс и направился в глубину комнаты, за двойной ряд стеклянных шкафов, заставленных сверху донизу фаянсовыми банками. На каждой из них было выведено синими буквами название лекарства. Глядя на аптекаря сзади, алькальд подумал, что этот человек с толстой розовой шеей, по всей вероятности, переживает сейчас самую счастливую минуту своей жизни. Он хорошо его знал. Аптекарь жил в двух задних комнатах этого дома со своей парализованной супругой, женщиной редкой полноты.

Вернувшись с фаянсовой банкой без этикетки, дон Лало Москоте поднял крышку, из банки распространился приторно-травянистый запах.

– Как это называется?

Аптекарь запустил пальцы в наполнявшие банку сухие семена.

– Это кресс, – ответил он. – Пожуйте хорошенько и подольше не проглатывайте слюну – нет ничего лучше при флюсе.

Он бросил несколько семян на ладонь и, глядя поверх очков на алькальда, сказал:

– Открывайте рот.

Алькальд отпрянул. Потом взял банку, повертел ее перед глазами, не написано ли на ней что, и перевел взгляд на аптекаря.

– Лучше дайте мне что-нибудь заграничное, – попросил он.

– Кресс – лучшее в мире средство, – сказал дон Лало Москоте. – Проверено опытом народной мудрости трех тысячелетий.

И он принялся заворачивать семена в обрывок газеты. Он вел себя не как отец, а как родной дядя – заворачивал целебное зелье старательно и любовно, словно мастерил для ребенка бумажного голубя. Дон Лало Москоте поднял голову и с блуждающей улыбкой спросил:

– Ясно, что тут надо удалять.

Алькальд молча подал ему деньги и, не дожидаясь сдачи, вышел на улицу.

Было уже за полночь, а он все ворочался в гамаке, не решаясь взять в рот ни одного семечка кресса. Около одиннадцати, когда духота стала непереносимой, хлынул ливень, который перешел потом в мелкий дождь. Измученный высокой температурой, дрожащий от клейкого холодного пота, алькальд, раскрыв рот, вытянулся в гамаке и начал мысленно молиться. Молился он горячо, напрягая до предела все мускулы, однако видел: чем сильнее стремится он приблизиться к Богу, тем неумолимей боль отшвыривает его назад. Выскочив из гамака и надев поверх пижамы плащ и сапоги, алькальд бегом помчался к полицейским казармам.

С громким утробным воплем, путая кошмар и действительность, словно блуждая по мангровой чаще, он ворвался в участок. В кромешной темноте полицейские сталкивались друг с другом в поисках своих винтовок. Вспыхнул свет, и они замерли, полуодетые, ожидая приказа.

– Гонсалес, Ровира, Перальта! – скомандовал алькальд.

Все трое мигом вышли из строя и окружили его. Не было никакой видимой причины для выбора именно этих трех – все они были обыкновенные метисы. На одном, остриженном под машинку и с детскими чертами лица, была фланелевая рубашка, на двух других поверх таких же рубашек были в спешке надеты расстегнутые гимнастерки.

Никакого вразумительного приказания они не получили. Перепрыгивая через четыре ступеньки, полицейские выскочили вслед за алькальдом из участка, перебежали под дождем улицу и остановились перед домом зубного врача. Два дружных усилия – и дверь под ударами прикладов разлетелась в щепы. Они уже вошли, когда в передней зажегся свет. Из двери в глубине дома появился маленький, лысый, жилистый человек в трусах, пытавшийся натянуть на себя купальный халат; на мгновение он застыл с разинутым ртом и поднятой вверх рукой, словно освещенный фотовспышкой, а потом прыгнул назад и столкнулся со своей женой, которая в ночной рубашке выбежала из спальни.

– Спокойствие! – завопил алькальд.

Вскрикнув «Ой!», женщина зажала руками рот и кинулась назад, в спальню. Стоматолог, завязывая на ходу пояс халата, направился к входной двери и только теперь разглядел троих полицейских с нацеленными на него винтовками и алькальда, стоявшего неподвижно, засунув руки в карманы насквозь промокшего плаща.

– Если сеньора покажется, в нее выстрелят, – сказал алькальд.

Держась за ручку двери, дантист крикнул в комнату:

– Ты слышала, душенька?

И, с педантичной аккуратностью закрыв дверь спальни, он направился, лавируя между старыми плетеными стульями, к зубоврачебному кабинету. Продымленные глаза винтовочных дул неотрывно следили за ним, а в дверях кабинета его опередили двое полицейских. Один включил свет, другой пошел прямо к письменному столу и, выдвинув ящик, взял из него револьвер.

– Должен быть еще один, – сказал алькальд.

Он вошел в кабинет следом за зубным врачом.

Один полицейский стал у двери, а двое других провели быстрый, но тщательный обыск. Они перевернули на рабочем столе ящичек с инструментами, рассыпав при этом по полу гипсовые слепки, недоделанные протезы и золотые коронки; высыпали содержимое фаянсовых банок, стоявших в застекленном шкафу, несколькими взмахами штыка вспороли резиновый подголовник зубоврачебного кресла и сиденье с пружинами у вращающегося табурета.

– Тридцать восьмого калибра, длинноствольный, – уточнил алькальд.

Он в упор глянул на дантиста.

– Вам будет лучше сразу сказать, где он, – порекомендовал алькальд, – нам совсем нет охоты переворачивать в доме все вверх дном.

Узкие потухшие глаза зубного врача за стеклами в золотой оправе даже не дрогнули.

– А я никуда не тороплюсь, – медленно ответил он. – Можете переворачивать.

Алькальд задумался, обвел взглядом комнатку со стенами из необструганных досок и двинулся, отдавая отрывистые приказания полицейским, к зубоврачебному креслу. Одному он велел стать у выхода на улицу, другому – у двери кабинета, третьему – у окна. Усевшись в кресло, он застегнул наконец промокший плащ и почувствовал себя так, будто его одели в холодный металл. Он втянул в себя пахнущий креозотом воздух, откинул голову на подушечку и постарался дышать ровнее. Зубной врач подобрал с пола несколько инструментов и поставил кипятить в кастрюльке.