Альфред Дёблин - Берлин, Александрплац

И вот там, где так темно, что хоть глаз выколи, Мекк неожиданно набрасывается на маленького Людерса. Он избил его ужасно. Когда Людерс, лежа на земле, попробовал было закричать, Мекк достал из кармана носовой платок и засунул его ему в хайло. А затем велел подняться и показал малышу свой открытый нож. Оба задыхались. Тогда Мекк, еще не придя в себя от возбуждения, посоветовал тому убираться подобру-поздорову, а завтра разыскать Франца. «Как ты его, стервец, отыщешь – мне все равно. Но если ты его не отыщешь, то мы возьмемся за тебя втроем. Не бойся, тебя мы уж найдем, паренек. Хоть бы и у твоей старухи».

Бледный и молчаливый вышел на следующий вечер по знаку Мекка маленький Людерс из пивной, и они уединились в задней комнате. Прошло несколько минут, пока хозяин зажег для них газовый рожок. И вот они стоят друг против друга. Мекк спросил: «Ну что? Был?» Тот кивнул. «Вот видишь. Ну и?» – «Нет никакого „и“». – «Что же он сказал? И как ты вообще докажешь, что был у него?» – «Ты, Мекк, видно, думаешь, что он должен был проломить мне голову, как ты? Нет, на этот раз я подготовился». – «Ну, так в чем же дело?»

Людерс молча подошел ближе: «Выслушай меня, Мекк, и сообрази. Если хочешь доброго совета, то я тебе скажу, хоть Франц и твой друг, но из-за него тебе не стоило вчера со мной таким манером разговаривать. Ведь это ж было чуть ли не смертоубийство. Причем между нами ничего до сих пор не было. А уж из-за него и подавно не стоит».

Мекк уставился на него, ой, влепит он сейчас этому негодяю, как вчера, и пусть хоть при свидетелях, сколько бы их там ни было. «Ну да, он же совсем спятил. Разве ты ничего не заметил, Мекк? У него, видно, не все дома». – «Перестань, перестань. Это мой друг. Ты перестань, ради бога, у меня даже поджилки трясутся». Мекк садится, и Людерс рассказывает.

Он застал Франца между пятью и шестью; живет он совсем рядом со своей прежней квартирой, тремя домами дальше, люди видели, как он вошел туда с картонкой и парой ботинок в руках, и ему действительно сдали комнатку наверху в боковом флигеле. Когда Людерс постучался и вошел, Франц лежал на кровати, свесив на пол ноги в сапогах. Его, Людерса, он узнал, потому что под потолком горела лампочка, это, стало быть, Людерс, вот он, негодяй, чего это он? У Людерса в левом кармане нож, и руку он держит в кармане. А в другой руке деньги, несколько марок, которые он кладет на стол, болтает то, се, юлит туда, сюда, а голос-то хриплый, показывает шишки, которые набил ему Мекк, вспухшие уши и чуть не плачет от досады и злости.

Биберкопф сел на кровати; лицо у него то совсем жесткое, то дрожат в нем какие-то жилочки. Он указывает на дверь и тихо говорит: «Вон!» Людерс положил перед ним несколько марок и, вспомнив Мекка и его угрозы, просит расписку, что был у него, или не наведаться ли самому Мекку или Лине? Тогда Биберкопф встает во весь рост, в ту же секунду Людерс шмыг к двери и держится за ручку. А Биберкопф идет наискосок в глубину комнаты, к умывальнику, берет умывальную чашку и – что вы на это скажете? – с размаху выплескивает из нее воду через всю комнату прямо Людерсу под ноги. От земли ты взят и в землю возвратишься [296]. У Людерса даже глаза на лоб вылезли, он отскакивает в сторону, нажимает на ручку. Тогда Биберкопф берет кувшин, воды в нем еще много, много воды у нас, смоем всю грязь, от земли ты взят, и с размаху – в того, который еще стоял у двери и которому холодная, как лед, вода попадает за воротник и в рот. Тут уж Людерс дает ходу, захлопывает за собой дверь и был таков.

А в задней комнате пивной он ядовито шепчет: «Свихнулся человек, сам видишь, чего тебе еще». Мекк спрашивает: «Какой номер дома? У кого он живет?»

Потом Биберкопф поливал да поливал свою комнату. Брызгал рукою во все стороны – все должно быть чисто, все прочь, вот теперь еще открыть окно, и пусть дует, чтобы чужого духу тут не было. (Никаких обваливающихся домов, никаких соскальзывающих крыш. Все это осталось позади, раз и навсегда позади!) Когда стало холодно, он с недоумением уставился на пол. Надо бы убрать, подтереть, а то еще протечет нижним жильцам на головы, пятна пойдут. Потом закрыл окно и растянулся на кровати. (Умер. От земли ты взят и в землю возвратишься.)

Ручками мы хлоп, хлоп, хлоп, ножками мы топ, топ, топ.

Вечером Биберкопф в этой комнате уже не проживал. Куда он выехал, Мекку установить не удалось. Маленького Людерса, который был полон злобной решимости, он повел в свою пивную к скотопромышленникам. Они должны были выпытать у Людерса, что же, собственно, случилось и что это было за письмо, которое передал Францу лавочник. Но Людерс не поддавался и смотрел таким затравленным зверьком, что они беднягу в конце концов отпустили. Даже сам Мекк сказал: «Он свое уж получил».

Мекк рассуждал так: Франца либо Лина обманула, либо он рассердился на Людерса, либо что-нибудь еще. Скотопромышленники говорили: «Людерс – жулик и плут, в том, что он рассказывает, нет ни слова правды. А может быть, он и в самом деле сошел с ума, Биберкопф-то. Странности у него были уже и тогда, помните, когда он взял себе торговое свидетельство, а товара у него еще и в помине не было. Ну вот, а теперь оно и проявилось, после каких-нибудь неприятностей». Но Мекк стоял на своем: «Это могло броситься у него на печенку, но не на голову. Голова – абсолютно исключена. Ведь он же атлет, рабочий тяжелого физического труда. Он был первоклассный перевозчик мебели, роялей и тому подобное, у него это не могло броситься на голову». – «Как раз у таких-то оно и бросается на голову. Голова у таких людей особенно чувствительная. Голова у них работает слишком мало, и чуть что – она сейчас же и сдает». – «Ну а как обстоит у вас, скотопромышленников, с вашими судебными делами? Вы же все – народ крепкий». – «У скотопромышленника мозги прочные. А то как же? Если бы наш брат вздумал расстраиваться, то нас всех пришлось бы отправить в Херцберге [297]. Мы никогда не расстраиваемся. Что люди заказывают товар, а затем отказываются от приемки или не желают платить, – это случается в нашем деле чуть ли не каждый день. У людей, видите ли, никогда нет денег». – «Или есть, да не наличные». – «И это бывает».

Один из скотопромышленников взглянул на свой грязный жилет: «Я, знаете, пью дома кофе с блюдечка, вкуснее, знаете, только вот каплет». – «А ты подвяжи себе детский нагрудничек». – «Чтоб моя старуха меня засмеяла? Нет, это у меня руки начинают трястись, вот, погляди».

А Франца Биберкопфа Мекк и Лина так и не находят. Они обегали пол-Берлина, но этого человека не нашли.

Собственно говоря, с Францем Биберкопфом не произошло никакой беды. Рядовой читатель удивится и спросит: в чем же дело? Но Франц Биберкопф – не рядовой читатель. Он замечает, что его принципы, как они ни просты, содержат какую-то ошибку. Он не знает, в чем она состоит, но уже одно то, что она есть, повергает его в глубочайшее уныние.