Арчибальд Кронин - Дневник доктора Финлея

Неудивительно, что Нед стыдился ее, а особенно в субботние вечера, когда, внезапно появившись из темноты, она маячила перед футбольным полем, дожидаясь его.

Только представьте, она никогда не приходила на сам матч, а просто ждала снаружи, пока Нед не получит деньги за игру. Прислуживать мужу за деньги в его кармане… Господи, разве это не прискорбно?

Надо признать, что кое-кто был на ее стороне. Однажды в заведении «У философа» во время обсуждения данной темы доктор Камерон, которому, как ни странно, нравилась эта женщина, с горечью проронил:

– А как ей не оттаскивать его от пабов, с пятью-то ртами, их же кормить надо. Да поможет ей Бог!

Только ведь этот Камерон всегда был еретиком с самыми странными представлениями о вещах и людях. А популярность Неда, как уже говорилось, была такова, что вздорные мнения отдельных умов для нее ничего не значили.

И правда, по мере приближения дня матча эта популярность стала довольно близка к славе.

Нед становился кем-то вроде бога. Когда он, сунув большие пальцы в проймы жилета, шел по Хай-стрит Ливенфорда, со своей гладкой, добродушной улыбкой, с танцующими на груди медалями, признанный здесь, там, везде, чуть ли не все приветствовали его. На Кросс его окружала толпа – толпа, которая ловила каждое слово, слетавшее с этих гладких, приветливых губ.

Именно на Кросс и произошла памятная встреча с провостом Уиром.

– Ну, Нед, мальчик, – сказал провост, по-свойски, если угодно, протягивая ему руку, – как ты думаешь, у нас получится?

Глаза Неда заблестели. Ничуть не смутившись, он пожал руку провосту и торжественно выдал следующее:

– Если «Роверсы» нас победят, господин провост, то только через мой труп.

Однажды вечером, за неделю до матча, к доктору домой явилась миссис Сазерленд.

Было уже поздно, так что вечерний прием давно закончился. И миссис Сазерленд очень смиренно вошла в кабинет Финлея, который был обязан принимать пациентов в любое время.

– Простите, ради бога, что беспокою вас, доктор, – произнесла она и остановилась, опрятно, но бедно одетая, держа в натруженных руках залатанные перчатки.

Она была хорошенькой, то есть когда-то была. Теперь же в ней было что-то увядшее, напряженное и съежившееся, какая-то странная прозрачность щек и взгляда, что-то такое, что поразило Финлея в самое сердце.

– Глупо с моей стороны было приходить сюда, – сказала она и снова замолчала.

Финлей поставил стул перед своим столом и предложил ей сесть.

Слабой улыбкой она поблагодарила его.

– Это так непохоже на меня. Думать о своей персоне совсем не в моих правилах, доктор. Мне действительно не следовало приходить. Все не могла решиться, так что чуть и вовсе не осталась дома.

Ее неуверенная улыбка… Никогда в жизни он не видел ничего скромнее этой улыбки.

– Но, по правде говоря, мне кажется, что один глаз у меня не видит.

Финлей отложил ручку:

– Вы хотите сказать, что ослепли на один глаз?

Она кивнула и добавила:

– На левый.

Короткое молчание.

– Головные боли бывают? – спросил он.

– Ну… иногда довольно серьезные, – призналась она.

Он, сама любезность, продолжал расспрашивать ее со всей непринужденностью, на какую только был способен. Затем, поднявшись, взял офтальмоскоп и приглушил свет в кабинете, чтобы осмотреть ее глаза.

Ему не сразу удалось увидеть сетчатку. Наконец, приноровившись, он получил отличное изображение. И он невольно напрягся.

Он был в ужасе. Разумеется, он не ждал ничего особо хорошего, но только не этого.

Сетчатка левого глаза была забита пигментом, который мог быть только меланином. Финлей еще раз изучил сетчатку – медленно, осторожно, – и никаких сомнений не осталось.

Он снова включил свет, пытаясь сохранять невозмутимый вид.

– У вас недавно не было ушиба этого глаза? – спросил он, не глядя на нее, но наблюдая за ее отражением в зеркале на каминной полке.

Он видел, как она сильно, болезненно покраснела.

И поспешила ответить:

– Должно быть, это я ударилась о комод. Я поскользнулась, да, в прошлом месяце.

Он ничего не сказал, но постарался сделать более-менее обнадеживающее лицо.

– Я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Камерон, – наконец заявил он. – Вы не возражаете?

Она устремила на него спокойный взгляд:

– Значит, это что-то плохое.

– Ну, – беспомощно пожал он плечами, – посмотрим, что скажет доктор Камерон. – Он не придумал, что добавить, и, смущенный, боком вышел из комнаты.

Камерон сидел в своем кабинете, шлифуя наждачной бумагой заднюю сторону корпуса скрипки и что-то напевая себе под нос.

– У меня в приемной миссис Сазерленд, – сообщил Финлей.

– Да, – ответил Камерон, не поднимая глаз. – А она была вполне… Я знал ее еще девчушкой, еще до того, как она похоронила себя с этим футбольным пьяницей. Что привело ее сюда?

– По-моему, у нее меланосаркома, – медленно произнес Финлей.

Камерон перестал напевать, потом очень аккуратно отложил скрипку. Его взгляд надолго остановился на лице Финлея.

– Иду, – произнес он, вставая.

Они вместе вошли в приемную.

– Ну, Дженни, девочка, какие новости? – нежно, как с ребенком, заговорил Камерон.

Он осматривал ее глаз даже дольше и скрупулезнее, чем Финлей. Затем оба врача обменялись быстрыми взглядами, подтверждающими диагноз – смертный приговор для Дженни Сазерленд.

Когда она уже стояла в верхней одежде, Камерон взял ее за руку:

– Значит, так, Дженни, хорошо, если твой муженек заглянет утром к нам с Финлеем.

Она посмотрела ему прямо в глаза с той удивительной проницательностью, которая свойственна женщинам, знавшим жизнь далеко не с лучшей стороны.

– Со мной что-то серьезное, доктор?

Повисла тишина.

Во всем облике Камерона, в его голосе была сама человечность, когда он ответил:

– Что-то очень серьезное, Дженни.

Теперь, как ни странно, она выглядела спокойнее, чем он.

– И что это значит, доктор?

Но Камерон, несмотря на все свое мужество, не мог сказать всей жестокой правды.

Как он мог сказать Дженни, что над ней навис рок, что она поражена самой страшной болезнью из всех известных, то есть не имеющей аналогов злокачественной опухолью, которая, поражая глаз, распространяется, как пламя, по всему телу, разрушая, разлагая, уничтожая! Никакой надежды, никакого лечения – не остается ничего, кроме как встретить неминуемую и немедленную смерть!

Самое меньшее – шесть дней, самое большее – шесть недель, столько оставалось жить Дженни Сазерленд.

– Тебе придется лечь в больницу, девочка, – помедлив, сказал он.

На что она быстро ответила:

– Я не могу оставить детей. И Нед… у него важный матч… это же расстроит его, о, это ужасно его расстроит! Это вообще никуда не годится. – Она помолчала. – Может, я подожду до окончания матча?