Абдурахман Абсалямов - Избранные произведения. Том 3

Шалденко лукаво усмехнулся в соломенного цвета усы.

– Как будто верно.

– А неопытному новичку это невдомёк, – процедил Андрей сквозь зубы.

Урманов вспыхнул.

– А с чего же вы тогда побледнели? Не просто так ведь?

– Конечно, не просто.

– Не тяни, Андрей, небось видишь, как мучаешь человека, – примирительно заметил Шалденко.

– Да разве я тяну? Только понимать надо. Я, возможно, действительно побледнел, не отрицаю, что Урманов это правильно говорит, только не из-за того, что смерти испугался, а… страшно умереть в самом начале войны… когда ещё ничего не успел сделать для родины. А она меня… подняла… ну… воспитала. Понятно или нет?

Ну, не знаю, как вам всё это объяснить. Если ты честный советский человек, тогда не стыдно, пусть даже и все волосы поседеют в такой беде, не то что побледнеешь. Может, я и не умею высказать всё, как чувствую, я не особенно образованный человек, но мысли мои, я так думаю, правильные.

– Теперь я, кажется, понял вас, товарищ главстаршина… – сказал Урманов.

Верещагин окинул его быстрым внимательным взглядом.

– Нет, Урманов, по глазам вижу, не всё ещё понял. Чтобы до конца понять, надо сердцем пережить.

Снова раздался сигнал боевой тревоги. Через мгновение моряков в отсеке как не бывало.

Лодка продолжала идти на глубине. Шаховский слушал акустика. С сосредоточенным лицом он изредка прикасался кончиками пальцев к своим седеющим вискам. Тогда он чувствовал, как сильно пульсировала кровь в венах.

Руки акустика, лежащие на ручках прибора, зашевелились быстрее.

– Правый борт, курсовой… слышу шум многих винтов! – торопливо доложил Драндус командиру.

Обстановка для атаки складывалась неблагоприятная. Лодка оказалась зажатой между берегом и кораблями противника. В случае, если её обнаружат, манёвр будет стеснён до крайности.

Шаховский взвесил положение.

– Передать по отсекам, – скомандовал он напряжённо-спокойно, – выхожу в атаку.

Теперь вся команда была охвачена тем строгим молчаливым вдохновением, которое испытывают в начале боя.

Лодка всплыла на перископную глубину, и Шаховский сразу увидел вражеский транспорт.

– Так держать!

– Есть так держать!

Потом торпедисты услышали:

– Носовые аппараты, товсь!.. Пли!

Моряки смолкли. Исполненные непередаваемого волнения, они считали секунды. Самые нетерпеливые уже подумали, что торпеды прошли мимо. Но как раз в этот момент прозвучал глухой, продолжительный раскат.

– Съел! – вырвалось у Урманова.

Бушевал шторм. Смешались небо и море, всё выло, кипело, стонало в ураганном вихре.

Ещё рано утром вахтенные заметили мечущихся чёрных бакланов. Потом они исчезли. Покинули море и чайки, прижимаясь к берегам.

Подводная лодка Шаховского вернулась на базу.

В бухте, защищённой высокими скалами, было сравнительно тихо. Стоило сошедшим на берег подводникам увидеть оставшихся товарищей, как они, забыв об усталости, об ожидавшем их ужине, засыпали их расспросами о новостях на фронте. Не терпелось поскорее услышать голос родины – голос родной Москвы. И вот заглянувшие в глаза смерти люди, затаив дыхание, стоят у радиоприёмника.

Характерное потрескивание разрядов. Пищит «морзянка», стонет приглушённый расстоянием джаз, то врывается, то пропадает немецкая, финская речь. И вдруг раздались позывные СССР. Рождённые далеко-далеко, они миновали все преграды, пробились через все радиоглушители и проникли сюда, к горстке теснившихся у радиоприёмника советских людей. В глубокой тишине раздался знакомый голос диктора:

– Говорит Москва…

Краснофлотцы, словно по команде, выпрямились, подтянулись. Их взоры были устремлены далеко перед собой, словно не существовало безбрежных просторов моря, покрытых снегом скал и гор Заполярья, безмолвной карельской тайги, бескрайних полей и лесов Калининщины и Подмосковья, словно тысячекилометровые расстояния не мешали морякам видеть Москву, Москву, что жила, боролась, звала в бой.

В годину лихих напастей люди теснее приникают сердцем к родине, глубже чувствуют, что должен сделать каждый, чтобы защитить её и одолеть врага. Чувство это становится на время опасности единственным законом их жизни. Стоявшие плечом к плечу Верещагин, Шалденко, Ломидзе, Урманов, Драндус, да и все окружившие радиоприёмник краснофлотцы были полны сейчас именно этим горячим чувством. Они поняли, что война будет нелёгкой и кончится не скоро. Но вера народа, сила народа, его стремление к победе, когда покушаются на его свободу, – это страшная, непреодолимая сила. И вера в правоту своего дела, которой бились сейчас сердца друзей, была частицей этой великой народной веры.

Молодой, горячий Галим Урманов ощущал всё это острее других. Он с жадностью набросился на газеты, внимательно прислушивался к разговорам старших товарищей – коммунистов, с нетерпением ждал часов политзанятий. И вместе с тем он чувствовал, что мужает, взрослеет с каждым часом. Росла ответственность за порученное дело. Каким, оказывается, недалёким человеком был он ещё вчера! Да, многих, ой как многих качеств, которые требовала партия от защитников родины, не хватало Галиму. Поверхностно, неверно рассуждал он о войне, о подвиге. Оценивая себя в новом свете, вспомнил он слова своей матери Саджиды-апа: «Тот не мужчина, кто не переплыл Волгу». А он не только что Волгу, он уже моря переплывает, а вот мужчиной ещё не стал.

Как вырастал теперь в его глазах простой русский моряк Андрей Верещагин! А командир Шаховский? Насколько же он оказался умнее и дальновиднее, чем думал о нём горячившийся Галим.

Как всегда от внутренней неловкости, Галим потупился и слегка покраснел.

Верещагин тотчас же заметил это.

– Ты что от меня, как девушка, глаза прячешь? – сказал он, широко улыбаясь. – А ну-ка, подними голову, герой!

Урманов краснел всё больше.

– Вчера, кажется, я очень обидел вас, товарищ главстаршина, – проговорил он тихо. – Простите меня. Нехорошо получилось. У нас говорят: «Холодное слово леденит сердце».

– Как, как ты сказал? – переспросил Верещагин. – Холодное слово леденит сердце? Здорово. А как насчёт тёплого слова? Тоже есть у вас пословица?

– Есть, – ответил Галим, ещё не понимая, к чему клонит главстаршина.

– А ну-ка, скажи.

Галим подумал немного.

– «Доброе слово – душистый айран, злое – на шею аркан». Нравится?

– Хорошо! Люблю душевные слова. Знаешь что, Галим, русский человек не привык долго обиду в сердце таить. Я уже забыл о твоих словах. И ты выбрось их из головы.

– Подождите… – прервал Верещагина Галим. – Я ведь виноват и перед Шаховским, я сердился и на него за медлительность и, как мне казалось, излишнюю осторожность.

Верещагин нахмурил брови.