Александр Гранах - Вот идет человек

От такого соседа и от его детей добра не жди.

Наступила зима, мы брали санки и шли в лес. Там мы катались по замерзшему пруду и собирали хворост. Однажды, когда мы уже возвращались из леса домой, нас догнали сыновья Добуша. Они перевернули наши санки, побили нас и с хохотом убежали прочь. Мы были напуганы и решили дома ни о чем не рассказывать, так как знали, что наши старшие братья только и ждали повода для драки. Но добушевские сыновья уже обо всем растрезвонили, старый Добуш стоял у своего дома и смотрел на нас сверху вниз, а его герои-сыновья насмехались над нами.

Случилось все это вечером в пятницу. Отец вернулся из бани и, как всегда перед встречей субботы, принес прямоугольную бутыль с крепчайшей сивухой. По пути соседи успели рассказать ему, как на нас напали. Наш отец был для нас патриархом. Мы были послушными детьми, и бил он нас крайне редко. Мы слушались его, потому что любили. Точно так же слушались мы и своих старших братьев. Это было едва ли не частью нашей религии, а мы были очень благочестивы. Когда отец нас все же наказывал, плакали мы не от боли. Мы молча сносили побои, шли в свой угол и чувствовали себя несчастными только потому, что нас побил человек, которого мы так сильно любим. Однажды я был пойман на воровстве яблок из чужого сада. Сторож поколотил меня так, что я приполз домой на четвереньках, как собака. Отец взял меня за руку, мы вместе пошли к тому сторожу, и прямо при мне отец обрушил на него такую же порцию побоев. И разве имело значение, что дома он еще раз меня отдубасил? Ведь только он и должен был меня наказывать, а не какие-то чужие люди. Отец обладал удивительным чувством справедливости, и нас он научил тысяче неписаных законов.

И вот теперь, как всегда по пятницам, отец вернулся из бани, купив по пути прямоугольную бутыль сивухи. Он спросил нас, что случилось. Мы были похожи на побитых щенят: врать ему мы не могли, но, помня о характере Добуша, старались не сгущать краски. Все это происходило во дворе, и тут отец, к нашему ужасу, направился к дому Добуша, стукнул кулаком в окно и крикнул: «Эй, Добуш, выходи, здесь тебе и водка, и еврей на закуску!» В дверях появился Добуш с топором в руке, но, даже не успев пошевелиться, получил прямоугольной бутылью по морде и удар кулаком в живот, и вот уже Добуш вместе со своей славой непобедимого героя лежал в грязи…

Отец взял топор и вернулся в дом, а весельчак Янкл сказал: «Отец, может, ему фаршированную рыбу послать, без сивухи-то она все равно невкусная!» Тогда отец дал Янклу денег и сказал: «Прости, Янкл, но доброму соседу нужно хоть раз в жизни поставить выпивку». И Янкл пошел за новой бутылкой.

Нет, что ни говори, а в Сколье нам было не очень уютно.

Прошло какое-то время, и почти у всех в нашей семье появилась болезненная бледность, боли в суставах и особенно в коленных чашечках, а у Аврома и Янкла уже начали кривиться ноги.

И вот однажды в пятницу к нам приехал дядя Лейзер с еще одним возничим на двух крытых подводах. В субботу вечером весь наш скарб был собран, мы погрузились на подводы и выехали из города.

На следующее утро у городка под названием Долина нас догнал «улыбчивый» агент, но теперь на его лице не было никакой улыбки. Зато с ним были два жандарма, которые потребовали, чтобы мы поворачивали обратно. Отец возвращаться отказался и вместе с жандармами пошел к губернатору Долины. Тот сказал, что пока «улыбчивый» не докажет, что мы обокрали господина Лифшица или прикончили кого-нибудь, он не имеет права нас задерживать. Ибо в чем можно обвинить человека, который всего-навсего не хочет, чтобы его дети превратились в калек? И мы вернулись в Вербивицы, где нас ждал старший брат – в этот день они с отцом долго-долго разговоривали.

На следующее утро они поехали в город – смотреть невесту брата. Она была бедной родственницей богача Шлойме-Бера Офенбергера – очень красивая, сильная и разве что чересчур широкобедрая девушка. Помолвку устроили в доме господина Офенбергера. За невестой обещали сто пятьдесят гульденов приданого. Эти деньги Шахне собирался отдать отцу, чтобы мы могли уехать из деревни и поселиться в Городенке. Через несколько месяцев сыграли свадьбу. Мы, дети, остались дома, и старшие братья принесли нам с праздника сладости. Потом мы переехали жить в новый дом.

В этот дом старший брат привел и свою молодую жену. Она нас не любила, и мы отвечали ей тем же. Сам брат тоже отдалился от нас.

И вот в один прекрасный день мы снова погрузились на две подводы и поехали прочь из деревни. По пути мы попали под дождь и промокли до нитки. Отец убеждал нас, что это хороший знак: «Дождь смоет все плохое, что было в прошлом». Когда мы подъезжали к Городенке, выглянуло солнце. Но не успели мы свернуть в первый переулок, как дорогу нам перешла женщина с двумя пустыми бидонами. Отец остановил лошадей, лицо его стало белым, как мел. Он вытер пот со лба и сказал: «Дети, это недобрый знак, но вернуться мы уже не можем».

И вот в одной из Нижних улиц мы остановились перед убогим домишкой, принадлежавшим бедному портному Хаиму Каринику, у которого мы теперь снимали комнату. Здесь не было хлева для скота, не было стогов сена, не было навозной кучи, да и живности тоже не было. Ночью мы набива-лись в комнату, как сельди в бочку, и спали вчетвером на маленьком узком топчане. Родители и остальные братья в такой же тесноте спали на печке или на полу.

Через несколько дней после нашего приезда в городке началась эпидемия тифа. Дома один за другим получали черные отметины – проведенные углем полосы, которые означали: «Осторожно – тиф!» Вскоре такая полоса появилась и на нашем доме: болезнь, лихорадка и озноб свалили всю нашу семью. В какой-то момент я перестал различать сон и явь. У меня перед глазами пробегали огромные стада гигантских вшей с красными туловищами и зелеными животами: мне казалось, будто они ползают по мне, словно муравьи, а я лежал без сил и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Не было сил даже кричать, и тогда вдруг передо мной появилась черная овчарка Юза Федоркива. У нее тоже было красное туловище и зеленый живот и из огромной пасти высовывался огненно-красный, курящийся паром язык. Она схватила меня за голову и начала мотать из стороны в сторону. Голова уже еле держалась на шее, я выл и кричал в полный голос, но не мог издать ни звука, а красно-зеленые вши все ползли и ползли по моим ногам, между ног, по животу и по спине, заползали под мышки, между пальцами, за воротник и в глаза. Я пытался стряхнуть их с себя или почесаться, но руки меня не слушались. Я видел, как из бани вернулся отец с дорогим братцем Лейбци, а я все кричал и кричал. Только они ничего не слышали, а видели лишь, как шевелятся мои губы, улыбались и, должно быть, думали, что я шучу. Я никак не мог с ними объясниться. И вот уже гора вшей стояла передо мной сплошной стеной, я скатился с нее кубарем и лежал теперь где-то внизу. Я проснулся мокрый от пота и с трудом открыл глаза. Отец и брат Лейбци, спавшие вместе со мной на печке, прикладывали мне ко лбу полотенце с холодными ломтиками сырой картошки, а толстый доктор Канафас держал мою руку в своей руке. В другой руке у него были большие часы, свисавшие с цепочки, словно луковица. Он спросил меня что-то по-польски, и я увидел, как за стеклышками его пенсне поблескивают налитые кровью глаза, точно такие же, как у федоркивской собаки. Он велел мне высунуть язык, и я тут же вспомнил дымящийся язык овчарки и заплакал. Я слышал свой плач и голос отца, который говорил со мной и гладил меня по голове. Я успокоился и почувствовал себя таким усталым, что тут же заснул долгим, крепким сном. Проснувшись, я обнаружил, что по-прежнему лежу со своим братом Лейбци на печке, а рядом стоит деревянная плошка с хлебом, которую соседи каждый день передавали нам через окно. Есть нам пока не разрешали, и в тот же день я утащил пшеничную сайку. Мы с братом ели, ели и никак не могли наесться. Так мы каждый день тайком таскали друг для друга хлеб и скоро поправились. Мы первыми встали с кровати и первыми вышли наконец из нашей затхлой комнаты на свежий воздух.