Александр Гранах - Вот идет человек

Все остальные учителя обращались с нами как с малолетними преступниками. Но нарядная форма по праздникам, вкусный густой фасолевый суп зимой и игры после занятий помогали нам это пережить. То хорошее, что сделал для нас барон Гирш, его учителя все же не смогли уничтожить полностью.

Жизнь нашей семьи теперь была более упорядоченной, потому что у каждого было дело, была работа. Мы, дети, вставали в четыре утра крутить рогалики и формовать венские розанчики. В шесть часов мы разносили соломенные корзины с выпечкой покупателям и на рынок. В восемь мы шли в школу. Под ногтями у меня всегда оставалось тесто, и я с гордостью показывал его своим приятелям и хвалился тем, что работаю по ночам, как взрослый. Мой брат Шабсе, который был старше меня на год, всегда выглядел усталым и несчастным, а его глаза всегда были красными от недосыпания. В свободное время он учил уроки и не играл с нами на улице, но, когда его вызывал учитель, он неуверенно и боязливо мямлил что-то в ответ, так что только я один мог понять, что он говорит. Он садился на свое место, сгорая от стыда и смущения, и если после него вызывали меня, я без зазрения совести громко повторял то, что он только что сказал, и получал незаслуженную похвалу. Мой бедный брат Шабсе. Мы сидели в третьем ряду, а рядом со мной сидели два розовощеких избалованных мальчика, дети барона Юнгермана, – один мой ровесник, другой – ровесник моего брата. У них были белокурые локоны до плеч, одеты они были в светло-голубой и розовый матросские костюмчики. Каждый день они приносили с собой в школу что-нибудь вкусное: белый хлеб с холодной курятиной, булочку с маслом и вареньем или медом, сладкий кекс с изюмом, да еще и намазанный сверху маслом, а кроме того, фрукты – вишни, черемуху, яблоко, грушу или персик. Однажды на перемене я, как всегда, умирал от голода и не мог отвести глаз от их пиршества. У меня так и текли слюнки при взгляде на все эти лакомства, и тогда я спросил маленького Юнгермана, не поделится ли он со мной чем-нибудь. «Нет», – ответил он, бросив на меня холодный, равнодушный взгляд, и снова принялся за еду. Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. Мне было стыдно за то, что я попросил, и за то, что он отказал мне. Я возненавидел обоих братьев и с тех пор только и думал, как бы им насолить. Я тайком приносил в школу сажу и размазывал ее по столу так, чтобы они испачкали одежду и тетрадки. Я клал острые камешки на скамью, они садились на них и вскакивали, разозленные. Однажды я подложил своему соседу по парте крошечный гвоздик, он сел на него и закричал от боли. Все засмеялись, а я сделал невинное лицо. Как-то раз я заранее знал, что госпо-жа Хамейдес вызовет меня отвечать. Я достал чернильницу из углубления в столе, проверил, что она полна до краев, и осторожно поставил ее так, что, когда я вскочил, услышав свою фамилию, чернила фонтаном брызнули на моего соседа. Его розовое лицо, его светлые локоны, его белый матросский костюмчик – все было в чернильных пятнах. Класс заходился от смеха, маленький Юнгерман плакал, учительница утешала его, а я напустил на себя грустный, смущенный вид, но в животе у меня разливалось сладостное чувство – послаще самого сладкого кекса с изюмом и маслом… Конца и края этому не было. Однажды я опоздал и, садясь за парту, больно пнул маленького банкира острым локтем под ребро – мол, подвинься. В другой раз, вставая, я «случайно» изо всех сил наступил ему на ногу. Я придумывал всё новые пакости, а он всегда смотрел на меня с испугом, ожидая от меня очередной. Но однажды на перемене он подошел ко мне и робко спросил: «Почему ты не попросишь у меня чего-нибудь снова?» На что я ответил: «А ты бы мне дал, если бы я попросил?» Тут подошел и второй брат: «А ты попроси». Тогда я сказал: «Ну, угости меня чем-нибудь!» И не поверил своим глазам: у них был для меня целый завтрак и даже большая груша в придачу. Отныне я каждый день получал от них что-нибудь вкусное и в школу ходил с огромным удовольствием. Чернильница отныне оставалась на положенном ей месте, на скамейке не было ни камешков, ни гвоздиков; опаздывая, я садился за стол осторожно, чтобы, не дай бог, не толкнуть соседа своим острым локтем. А уж о том, чтобы наступить ему на ногу, и речи быть не могло. Постепенно мы стали друзьями, и после школы я брал обоих братьев с собой на рынок воровать фрукты. Мы вооружались длинными рейками с гвоздем на конце и, когда продавщица отворачивалась, накалы-вали на гвоздь яблоко или грушу, и вот она уже у нас в кармане, а нас и след простил. Мы были маленькой организованной бандой, разорявшей окрестные сады, а если где-то случался пожар, мы спешили «на помощь» и тырили все, что попадало нам под руку, как сороки. В кузне, когда никто не видел, мы «находили» маленькие кусочки железа, подковы, гвозди и продавали их Мортке, торговцу старым железом, который, судя по тому, сколько он нам платил, отлично знал, откуда у нас все это. Мортке, сам того не ведая, подсказал нам одну хитрую мысль. Свои дела мы всегда проворачивали впятером или вшестером. Одни из нас показывали Мортке добычу и торговалась, а другие в это время воровали куски железа из его же лавки, чтобы потом ему же продать их. Бывало, что он покупал у нас одну и ту же подкову или одни и те же гвозди дважды, а то и трижды, и это нас ужасно веселило. Однажды мы так раздухарились, что стащили в его лавке старый самовар и тут же предложили ему купить его. На этот раз Мортке заподозрил неладное, посмотрел на нас, посмотрел на то место, где только что стоял самовар, и начал вытаскивать из брюк кожаный ремень. Мы запустили самоваром ему в голову и убежали. С тех пор никаких гешефтов у нас с ним не было.

Однажды к нам домой пришел частный учитель детей банкира Юнгермана и заявил моему отцу, что я не только сам ворую, но и пытаюсь сделать ворами детей его хозяина. Отец выставил учителя за дверь, сказав, что он ошибается, так как его дети – честные и порядочные люди. Он, мол, и слышать ничего не хочет, пока учитель не приведет неопровержимых доказательств, а пока пусть поостережется распространять грязные сплетни о его семье. Когда учитель ушел, отец выпроводил из комнаты всех, кроме меня, и сказал: «Я верю каждому слову из того, что сказал этот человек, но теперь хочу услышать это от тебя. Скажи мне: правда это или нет? Ведь ты учишься у богобоязненного человека Шимшеле Мильницера, а в Торе написано: „Не укради“, и пока тебе не исполнилось тринадцать, за твои грехи Бог накажет меня и ребе. Скажи мне, правда это или нет, и говори сразу, сколько розг ты заслужил». Я ответил «правда» и попросил себе двадцать пять ударов, но отец сказал: «Хорошо, сын, ты пока еще не вор, потому что воры – они еще и вруны. Пообещай мне никогда больше так не делать, а от тех двадцати пяти розг, что ты попросил, я тебе освобождаю». Тут все вернулись в комнату, и отец сказал: «Этот Юнгерман сам тот еще вор. Он ворует у Бога, у мира и у людей, потому и боится, что его дети тоже станут ворами. Мы же – честные люди, и нам бояться нечего».