Александр Гранах - Вот идет человек

Одет он был наполовину как украинец, зимой и летом в меховой шапке, защищавшей его от холода и жары. У него были большие, добрые и умные глаза, и крестьяне называли его Сайка Розум. Иногда он даже молился на украинском и пел по-украински псалмы, утверждая, что Бог понимает все языки, была бы только молитва искренней и честной. А Сайка Розум был честным со всеми. Самым богатым и уважаемым людям он открыто говорил свое мнение, но всегда добродушно, с шутками и случаями из жизни. И еще кое-что отличало его от других: у него никогда не было денег, и он никогда к ним не притрагивался. При этом он любил хорошо поесть и выпить, а вечером в пятницу или в субботу, опрокинув несколько стопок, пел еврейские и украинские песни и без конца рассказывал еврейские и украинские сказки и легенды.

Вот таким был старый Сайка Розум, который теперь пришел к нам в дом.

Он сел на край маминой кровати, как доктор, выставил нас за дверь, выслушал все, что хотела сказать ему мама, и долго-долго с ней говорил. Отца в комнату не пускали, он был смущен и растерян и брался то за одно, то за другое дело. Он и так всегда помогал маме, а сейчас подоил корову, просеял зерно, нарезал соломы и приготовил корм для скота. В этот день он даже готовил сам! Нам всегда нравилось, когда отец готовил, а делал он это накануне больших праздников или когда мамочка рожала, а рожала она, бедняжка, каждый год.

Сайка Розум вышел из комнаты, отчитал отца, а потом они вместе пошли прогуляться в поле. Младшие дети галдели и болтались с соседскими детьми по чужим дворам, старшие занимались каждый своим делом. Отец и Сайка вернулись домой серьезные и молчаливые. В тот день мы рано легли спать, а на следующее утро отец запряг повозку и вместе с мамой и старым Сайкой Розумом поехал в город. Старшие дети следили за домом, младшие сбежали с соседскими ребятами разорять чужие сады, и никто толком не знал, что происходит.

Умному сивке, который тоже был членом нашей семьи, задали овса, и он тронул быстро и решительно, словно хотел сказать: «Если ты мне и впредь будешь давать овес, я тебе покажу, на что я способен!»

Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, на сиденье из соломы и старых одеял. Отец погонял жеребца. Все молчали.

И тут старый Сайка начал рассказывать историю про своего дядю, который однажды пошел к раввину разводиться: «Когда дядя вместе с женой пришел к раввину, перед его домом стоял их сосед. Он отвел дядю в сторонку и сказал: „Ну что, Хаим, рад небось избавиться от этой несносной бабы?“ Но дядя Хаим посмотрел на соседа и спросил: „Кто дал вам право так говорить о моей жене?“ А когда он, получив развод, вышел от раввина, сосед снова подошел к нему и сказал: „Ну поздравляю тебя, наконец-то ты избавился от этой ведьмы. Уж теперь-то ты, наверное, счастлив!“ Тогда дядя повернулся к нему и сказал: „Вам должно быть стыдно, господин сосед, так говорить со мной о незнакомой женщине“, – и пошел прочь».

Потом они какое-то время снова ехали молча, пока не увидели, как им навстречу издалека несется лакированная коляска. Сайка попросил отца остановиться. На козлах сидели кучер и слуга, а в коляске – помещик со своей женой, и оба они были закутаны в бархатное зеленое одеяло. Старый Сайка сказал: «Посмотри внимательно на этих людей».

Коляска подъезжала все ближе и ближе. Сидевшая в ней пара была в отличном настроении. Они смеялись и громко шутили, а в ответ на приветствие двух евреев, почтительно снявших шляпы, помещик лишь поднес ладонь к фуражке. Когда они проехали, Сайка Розум снова обратился к отцу: «Ты видел, какие они были веселые? Ты видел, как он смотрел на нее, как он ей угождал и как она смеялась? И что ты об этом думаешь, Арон? Думаешь, она для него делает больше по дому, за столом или в постели, чем твоя жена? Она ему родила двоих детей, у нее есть и кухарки, и прислуга, и кучер, и кормилицы, и гувернантки. Твоя родила тебе, слава богу, уже восемь детей, и тебе она и жена, и кухарка, и кормилица, и гувернантка, и прислуга, и прачка, и экономка, и всё-всё-всё. Но он ей улыбается, он ей угождает и веселит ее, а ты, Арон, едешь в город разводиться!» Отец пробормотал смущенно в ответ: «Ах, не переворачивайте все с ног на голову, Сайка Розум. Я не еду в город разводиться. Это моя жена хочет развестись, и разве я виноват в том, что он – помещик, а я – бедный человек?» А у жены, у моей матери, слезы так и текли по щекам, но на сердце у нее уже было светло и спокойно. Тогда она сказала: «Я-то ведь тоже не настаиваю на разводе и никогда никого не упрекала в том, что он бедный или богатый». «Ну что ж, – сказал старый Сайка, – нам все равно сначала надо съездить домой, спросить у детей, кто из них хочет остаться с отцом, а кто – с матерью». Но мама уже улыбалась, хотя слезы на ее щеках еще не успели высохнуть. Она тихо сказала: «Поедем домой, но спрашивать никого не будем, да и знать им ничего не нужно».

Отец развернул повозку, а Сайка сказал: «Давай же, Арон, поехали скорее домой, дома всегда лучше». «Ну уж нет, – сказал отец, – видишь здание по левую руку? Это большой трактир, и сначала мы заедем туда». Когда они подъехали к трактиру, Сайка Розум первым вылез из повозки, а мой отец взял мою маленькую маму, у которой щеки теперь радостно пылали, на руки, и они впервые за этот день взглянули друг другу в глаза. Он поставил ее на землю, и они стояли, не шевелясь, друг напротив друга. Отец сказал: «Ты всегда должна быть рядом со мной, и ты мне не прислуга, и не прачка, и не кухарка и ничья гувернантка. Ты – мать моих детей, ты – моя сестра, и мой ребенок, и мой друг в радости и печали во веки веков. Аминь».

Радостные и смущенные, они вошли в трактир, сели за стол к старому Сайке, пили водку и ели сваренные вкрутую яйца с булкой, совсем как богачи. Старый Сайка пил и улыбался, глядя на них. Потом они купили еще булок и соленых кренделей для детей и отправились домой.

А ровно через девять месяцев на свет появился я.

И за эти девять месяцев старый Сайка еще успел побывать у нас пару раз, а потом умер.

Меня назвали Йешаей в его честь, и отец часто повторял: «Запомни, сын, ты носишь имя доброго человека».

В нашем селе Вербивицы проживало около ста пятидесяти украинских семей и четыре еврейских. Все они занимались земледелием. Евреи, помимо этого, держали еще маленькие лавки, а один взял на откуп у помещика сельскую корчму. Село стояло на двух холмах: на одном была маленькая деревянная церковь с куполами-луковками, а на другом – поместье. Низенькие хаты были крыты соломой, коричнево-черной от печного дыма. Через печные трубы во время дождя в дома попадала вода, а по запаху дыма можно было узнать, у кого из соседей готовят мясо. В поместье крыши конюшен, амбаров и домов для прислуги тоже были крыты соломой. Только один дом был белый, с деревянной крышей и палисадником. Это был дом польского помещика, для нас совершенно чужой и далекий. Между помещиком и селом была стена. Это был другой мир. Он, его жена, его дети и даже его работники никак не соприкасались с нами. Другим был и язык – польский. Он и его дети по-другому одевались, по-другому говорили и ели тоже по-другому. Я помню, как маленький Николай, мой молочный брат-одногодка, сын соседа Юза Федоркива, однажды прибежал к своей маме и сказал: «Ах, мама, белая булка с маслом – это так вкусно!» «Тебе-то откуда знать, сынок?» – спросила его мать. «Я только что видел, как ее кушал помещичий сын».

Читать дальше