Джером Дэвид Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер

Я, пока шел, вытащил из кармана кепарь свой и надел. Ясно, что никого знакомого не встречу, а на улице мокро. Я все шел себе и шел, и все думал, как Фиби такая ходит в музей по субботам, как и я раньше ходил. Как она видит ту же фигню, которую я видел, и как она каждый раз другая, когда ее видит. Не вполне тоска мне так думать было, конечно, да только и веселого, нахер, тоже мало. Есть такая фигня, которой лучше не меняться. Чтоб можно было засунуть в такую здоровую стеклянную витрину и оставить в покое. Я знаю, так не бывает, но все равно очень жалко. В общем, я про все это шел и думал.

А возле детской площадки остановился и поглядел, как пара совсем карапузов на доске качается. Один вроде как такой толстый, поэтому я рукой подпихнул с конца другого, тощего, чтоб вес по-честному распределялся, но сразу было видно: они со мной не хотели, – поэтому я пошел дальше.

А потом такая вот фигня приключилась. Добрел я до музея, как вдруг ни с того ни с сего понял, что не зайду в него даже за мильон. Ну вот невпротык мне стало – после того, как я через весь, нафиг, парк протелепал, так старался и все такое. Если б Фиби там была, я б, наверно, и зашел, но ее ж там не было. Поэтому я чего – я перед музеем поймал мотор и поехал к «Билтмору». Не очень в струю было ехать. Но я ж про свиданку, нафиг, с Сэлли уже договорился, так что нечего.

Я рано пришел, поэтому сел там на такую кожаную кушетку возле самых часов в вестибюле и стал смотреть на девок. В куче школ уже всех на каникулы распустили, и там сидело и стояло где-то мильон девчонок – ждали, когда ухажеры появятся. Девчонки с ногой на ногу, и без ноги на ногу, и с неслабыми ногами, и с паршивыми ногами, и девчонки на вид как шикарные девчонки, и на вид как стервы последние, если поближе познакомиться. Нормальная такая картинка, вы ж понимаете. В каком-то смысле, конечно, тоска, потому что сидишь и думаешь себе: а что с ними всеми, нахер, потом будет? Ну в смысле, закончат они школу, колледж – и? Сидишь и прикидываешь: повыходят большинство замуж за каких-нибудь бажбанов. За типусов, которые только и знают, что трындеть, сколько у их, нафиг, машин миль на галлон выходит. За таких, которые злятся и детский сад разводят, как я не знаю что, если их в гольф раздраконить или даже в какой-нибудь совсем уж дурацкий пинг-понг. За таких, которые совсем поганые. За таких, которые книжек никогда не читают. За таких, которые достают своим занудством… Нет, тут аккуратней надо. В смысле – кого-то занудами обзывать. Я зануд не просекаю. По-честному. Когда я в Элктон-Хиллз ходил, я месяца где-то два жил в одной комнате с этим пацаном, Хэррисом Маклином. Очень нормальный котелок у него и всяко-разно, но таких зануд, как он, я в жизни не видал. Голос такой скрипучий, а сам не затыкается – ну, практически. Никогда не затыкался – а самая жуть в том, что и не говорил он ничего, считай, полезного. Но вот одну фигню он умел. Эта падла мог свистеть лучше всех. Постель там расстилает, фигню свою в шкаф вешает – он всегда свою фигню в шкаф вешал, я чуть на стенку не лез, – и всю дорогу свистит – ну, если скрипучим своим голоском не излагает ничего. Даже классику мог свистеть, но по большей части он свистел всякий джаз. Мог взять, к примеру, что-нибудь сильно такое джазовое, вроде «Блюза жестяной крыши» [28] «Блюз жестяной крыши» (1923) – джазовая пьеса Пола Мэриса, Уолтера Мелроуза, Бена Поллака, Мела Ститцела, Джорджа Бруниса и Леона Ропполо. , и высвистать так нормально и ненапряжно – вот пока вешал фигню в шкаф, – что сдохнуть можно. Само собой, я ему никогда не говорил , что он свистун зашибись. В смысле, не подойдешь же к человеку, не скажешь: «Ты зашибись свистун». Но я жил с ним два месяца в комнате – хоть и доставал он меня, считай, до полного помешательства, – именно потому, что свистел так зашибись, лучше не бывает. Поэтому насчет зануд я не знаю. Может, и не стоит так уж сильно жалеть, что какая-нибудь шикарная девка за такого выйдет. Они ж никому ничего не портят – ну, по большей части, – а втайне, может, они все зашибись свистуны или как-то. Кто тут, нахер, разберет? Я точно не могу.

Наконец эта Сэлли под лестницей появилась, и я пошел вниз ей навстречу. Выглядела она зашибенско. По-честному. Такое черное пальто и как бы черный такой беретик. Шляпки она почти и не носила, а беретик этот выглядел неслабо. Уматная фигня в том, что я ее как только увидел, так сразу же захотел на ней жениться. Совсем долбанулся. Мне она даже не очень в жилу была, а тут вдруг ни с того ни с сего мне взбредает, что я в нее втрескался и хочу на ней жениться. Ей-богу, долбанулся. Куда деваться.

– Холден! – говорит она. – Как восхитительно тебя видеть! Сколько лет, сколько зим! – У нее голос такой громкий, что всегда неудобняк, если где-то с ней встречаться. Но ей он с рук сходил, потому что она такая симпотная, нафиг, а у меня от него вечно геморрой.

– И тебя шикарно, – отвечаю. Без балды причем. – Ты как вообще?

– Абсолютно восхитительно. Я опоздала?

Я сказал, что нет, хотя опоздала она вообще-то минут на десять. Да и надристать. Вся эта херня на карикатурах в «Сэтердей Ивнинг Пост» и всяко-разно, когда парень стоит на перекрестке где-нибудь и видно, что злой, как я не знаю что, потому что у него девка опаздывает, – это все транда. Если девка шикарно выглядит, когда с тобой встречается, кому, нафиг, дело, что она опоздала? Никому.

– Давай-ка лучше двинем, – говорю. – Начало в два сорок. – И мы пошли по лестнице туда, где моторы.

– Что мы будем смотреть? – спрашивает.

– Фиг знает. Лунтов. Я только туда билеты достал.

– Лунтов! О, восхитительно!

Я ж говорил вам, она рехнется просто, когда узнает, что на Лунтов.

В моторе по пути в театр мы немного поваляли дурака. Она сначала не хотела, потому что у нее помада и всяко-разно, но я обходительный был, как не знаю кто, и у нее другого выхода не оставалось. Дважды, когда мотор, нафиг, резко тормозил, я чуть с сиденья, нахер, не падал. Эти таксёры, нахер, никогда не смотрят, куда едут, – чесслово, не смотрят. А потом – это чтоб вы поняли, как я умом двинулся, – вышли мы из такого тесного клинча, и я ей сказал, что люблю ее и всяко-разно. Враки, само собой, но фигня в том, что, когда говорил, я говорил это по- честному . Двинулся я. Ей-богу, двинулся.

– Ох, дорогуша, я тебя тоже люблю, – говорит она. И тут же, не переведя, нафиг, дух: – Только дай мне слово, что волосы отрастишь. Ежики уже немодно смотрятся. А у тебя такие отменные волосы.

Отменные, хрена лысого.

Спектакль был ничего так себе, видал я и похуже. Хотя хероватенький все-таки. Про где-то пятьсот тыщ лет из жизни одной такой пары. Начинается, когда они молодые и всяко-разно, и девкины предки не хотят, чтоб она за пацана выходила, только она за него все равно выходит. А потом они все старше и старше. Муж идет на войну, а у жены есть этот брат, который забулдыга. Ну чего тут интересного? В смысле, наплевать мне, когда кто-то там у них в семье помирает или как-то. Все равно актеры, чего с них взять. Муж и жена – вполне нормальная, кстати, парочка, сильно остроумные и всяко-разно, только все равно не сильно интересно. Во-первых, всю пьесу они пили чай или еще какую-то, нафиг, хрень. Как увидишь их, так какой-нибудь дворецкий обязательно сует им под нос чай, или жена кому-нибудь наливает. И все постоянно входят и выходят – голова просто кругом идет от того, как они все там садятся и встают. Алфред Лунт и Линн Фонтанн играли пару в старости, и они были ничего так, но не очень мне в жилу. А от прочих отличались точняк. Они там вели себя не как люди – и не как актеры тоже. Трудно объяснить. Они больше себя вели так, будто знают, что знаменитости и всяко-разно. В смысле, хорошие – но слишком уж хорошие. Когда один заканчивал толкать речугу, другой сразу после что-нибудь очень быстро говорил. С понтом, должно изображать, как люди по-честному разговаривают и перебивают друг друга, и всяко-разно. Засада только в том, что это было слишком уж как люди разговаривают и перебивают. Они вели себя, совсем как этот Эрни в Виллидже на пианино играет. Если делаешь что-нибудь слишком хорошо, немного погодя, если не следить, начинаешь выпендриваться. И тогда у тебя все уже не так хорошо. Но по-любому они одни такие во всем спектакле были – эти Лунты, в смысле, – у кого видно, что есть мозги. Никуда не денешься.