Мухамметгаяз Исхаков - Нищенка. Мулла-бабай (сборник)

Как ни уверял Мансур: «Да не нужна она нам, мы по другому делу», – та настойчиво продолжала трясти подругу, пока не добилась своего.

Фатыма, проснувшись, увидела гостей и, вскричав: «Ай!», словно её застигли за постыдным занятием, соскочила на пол.

Красная физиономия, осоловелые глаза делали её ещё безобразней. Она пыталась оправить на себе одежды, но сильно покачнулась и чуть не упала, потом, разинув большой рот, принялась зевать. При виде её чёрных крашеных зубов, большого языка Габдулла с отвращением отвернулся. Она потягивалась, зевала и, наконец, решив, что с «туалетом» таким образом покончено, подошла к мужчинам и протянула руки:

– Здравствуйте.

Мерзкий запах перегара, смешанный с вонью немытого тела, исходивший от неё, был невыносим.

Обращаясь к первой женщине, Мансур рассказал, что привело их сюда. Но она, как и все, ничего не поняла и сказала:

– Она, что же, так уж хороша, что ли? Хотите обидеть нас?

Говорить было бесполезно, уйти просто так – неловко, и Мансур достал деньги.

Обе женщины бурно запротестовали:

– Мы не нищенки, подаяний нам не надо!

Мансур, испугавшись, как бы те не затеяли скандал, схитрил:

– Да я же за пивом послать собирался.

– Так бы и сказал. Сколько бутылок купить, шесть?

– Да, да, шесть, – сказал Мансур, ещё добавляя денег.

Услышав о пиве, обе женщины повеселели. Особенно та, которая спала. Зевая и глотая слюни, она с нетерпением ждала, когда подруга принесёт его. Но вот и пиво подоспело. Мансур с Габдуллой пить отказались, и женщины снова раздосадовались:

– Больные, что ли? Да ерунда это! – заговорила та, что звалась Фатымой. – Вот и я больная, а всё ж пью – и хоть бы что. Наша Сарби-абыстай знает, как больных пользовать.

Мансур, думая лишь о том, как бы поскорее выбраться отсюда, спросил:

– Чем болеешь-то?

– Да не болею я, – махнула Фатыма рукой, – выдумывают доктора. Прокол, говорят, надо сделать. Как бы не так! Да чтобы я позволила урусу, не боясь Аллаха, сделать себе прокол!

Она стала рассказывать о своей болезни. Габдулле стало страшно. Он подумал о том, как опасно иметь дело со случайными женщинами.

Но одних разговоров хозяйкам было мало, они требовали, чтобы молодые люди выпили. Видя, что уговоры на них не действуют, одна из них схватила гармонь и принялась играть, другая затянула песню неприятным, хриплым голосом. От этого омерзение, вызванное грязным, вонючим, некрасивым жилищем, лишь усилилось. Слышать звуки надтреснутой гармони и пение подвыпившей женщины, страдающей дурной болезнью, было свыше сил.

Мансур попросил разрешения уйти и поднялся. Но женщины пристали с уговорами:

– Оставайтесь ночевать!

Наконец, согласившись отпустить, полезли к ним с объятиями и поцелуями. Сифилитичка повисла на шее Габдуллы и ему пришлось употребить большие усилия, чтобы не дать себя поцеловать.

Когда вышли во двор, было уже темно. В подслеповатых окошках нищенских жилищ светились слабые огоньки. Было морозно, дым из труб кичливо поднимался в небо, будто презирал весь этот неприглядный мир. Во дворе не было ни души. Вся голытьба сидела по своим жалким углам. Только где-то вдали надрывалась осипшая гармонь, губя тишину и измываясь над ушами Габдуллы. Молча, думая каждый о своём, они направились к воротам. Проходя мимо, заглядывали в окна в надежде увидеть там Сагадат.

Вот муж с женой сидят за столом и пьют чай. Вот женщина что-то шьёт на машинке, вот женщина одевается, вот несколько человек курят в темноте, вот ещё чьё-то жильё: старуха готовится к чаепитию, а старик совершает намаз. Старик привлёк их внимание.

Было странно видеть среди отбросов общества человека, творящего намаз. У обоих разом возникло желание поговорить со стариком, и они свернули к двери. Их впустили, и Мансур с Габдуллой очутились в маленькой каморке. Старуха растерянно смотрела на внезапно появившихся молодых мужчин, старик же, не обращая на них внимания, продолжал молиться. На вопрос старухи, что их привело, они ответили:

– Нам бабай нужен.

Ожидая, когда освободится хозяин, они разглядывали каморку. Впрочем и смотреть-то было не на что. Всё убранство – куцая занавеска, небольшой сундучок да самовар, исходивший парами. Старуха, окинув их подозрительным взглядом, поинтересовалась:

– Для чего он вам понадобился?

– Надо бы дверь сколотить. Слышали мы, что бабай мастер по этой части, – нашёлся Мансур.

Странный ответ лишь усилил подозрения старой женщины.

– Да кто вам такое сказал? – удивилась она, широко раскрыв глаза. – Какой же из него плотник, если он на базаре торгует?

– Вот и хорошо, у нас есть одежда, которую мы хотели бы продать.

Старуха, решив, видно, про себя, что перед ней жулики, сказала твёрдо:

– Такой товар он не принимает.

Старик недовольно поёрзал.

– Мы мешаем бабаю, – сказала она и замолчала.

Мансур с Габдуллой, глядя на глубокие морщины старой женщины, думали о том, как много, похоже, пришлось ей страдать в этой жизни.

Мансур тихонько спросил её:

– А разве сына нет у вас, эби?

– Был, милый, и сын был, и сноха была, и дом у нас был, и земля. – Она вздохнула.

– И куда всё это девалось?

– Сам дал, сам и взял. Смирились с судьбой.

Говоря это, женщина изменилась в лице. Морщины, казалось, стали ещё глубже, в глазах появилась боль. Видно, в душе её проснулось пережитое большое горе. Она задумчиво заговорила, словно сама с собой:

– Было, родимый, всё было. В голодный год украл сын козу, так поймали его… по улицам водили, били, пока не порешили вовсе, – сказала она. – Последние слова дались ей с трудом – по шершавым щекам скатились две крупные слезинки. Старуха, напуганная, что у незнакомцев могло сложиться плохое мнение о её сыне, добавила:

– Да разве ж был он вором? Не то что чужого, он и своего-то без спросу никогда не трогал, спрашивал бывало: «Эни, можно, я это возьму?» Он и яйцо взять не мог, не то что козу. Год холодный был. Отец шёл от ишана, промёрз весь да и свалился. Есть стало нечего. Два дня голодали, ни крошки во рту не было, боялись, что помрёт старик с голоду. Вот сын подумал, подумал да и решился. В соседнюю чувашскую деревню пошёл. Я и не догадывалась. Только на другой день узнала, что убили его. – Она плакала, даже не пытаясь остановить слёзы.

На Габдуллу вся эта история с голоданием, воровством ради того, чтобы не умереть с голоду, с гибелью забитого насмерть человека, вынужденного пойти на воровство, произвела большое впечатление.

Он представил себе сына старухи, такого же как старик, хорошего, доброго, творящего по вечерам намаз, и потом его худое тело в крови. Казалось, Габдулла слышит последние слова несчастного, его проклятие всех сытых. Отчего же в этой жизни так всё несправедливо? Одни умирают с голоду, другие не знают, куда девать богатство? Мысли его прервал старик, который, закончив молиться, спросил: