Мухамметгаяз Исхаков - Нищенка. Мулла-бабай (сборник)

– Послушай-ка, за кого мы Сагадат отдадим? Выросла ведь уже.

Шарип-бабай на это отвечал:

– Я целых двенадцать лет служил в солдатах, а без жены всё ж не остался, так и она без мужа не будет.

Вот так всегда: едва дело касалось чего-нибудь важного, он заводил разговор про то, как в солдатах служил. А всё оттого, что за всю жизнь не было у него другого, более важного события. Всякий любит похвастаться самыми «большими» своими заслугами, вот и он к месту и не к месту притыкал солдатское своё прошлое. Перед людьми помоложе бил себя в грудь и величал «николаевским солдатом», прослужившим двадцать пять лет. Из солдатчины вернулся он другим человеком и многое делал не как прочие мужики. Хоть и старый был, а курил, к примеру, трубку. Вонь от его махры расползалась по всей улице. Мальчишки, учуяв её, кричали: «Ого, Шарип-бабай трубку закурил!» и бежали, чтобы, вскарабкавшись на его кухонное окно, разглядеть куряку. А Шарип-бабай в это время с трубкой в зубах творил намаз. Вообще-то человек он был безвредный, перед сильными не стелился и тех, кто был слабее него, не обижал.

Деньги, какие имел, расходовал бережно. Не сквернословил. А уж если и ругался когда, делал это мастерски – не придерёшься. Но такое случалось очень редко: если поймает, например, в просе за током гусей или пастух не доглядит за единственной его козой и та захромает. Тут уж трудно бывало сдержаться, вот и вываливал в сердцах кучу разных непотребных слов.

в характере Шарипа-бабая больше всего удивляли его редкостная строптивость и неуступчивость. До того был упрям, что наперекор всему доводил задуманное до конца. И неважно ему, хорошо ли, плохо ли поступает, лишь бы было, как он сказал. Юнцом его нарочно заводили:

– Ну что, Шарип, обменяешь свой каляпуш на мою чеплашку? А ведь не станешь меняться!

И таким манером забирали у него все хорошие вещи. Ему не жаль было вещей, лишь бы всё было, как он решил. От такого его нрава нередко страдала и Сагадат.

Иногда на улице доходили до его ушей всякие досужие разговоры. Кто-то пустил слух, будто бы в дом Табкия, где девушки ощипывали гусей, прокрался сын Фатхия. Узнав такое, Шарип-бабай забрал Сагадат от остазбике и целых три дня держал дома, запретив видеться с подружками. Но в основном он доверял дочери и не ограничивал её свободы. Упрямый нрав отца передался и Сагадат – отчасти по наследству, отчасти по воспитанию. Не позволить ей делать то, что она хотела, или заставить заняться нежеланным делом, было так же нелегко, как взять штурмом крепость.

Хусниджамал-эби, совсем не похожая на мужа, со всеми была приветлива. Молодых ласково называла «канатым» («крылышко моё»), а к женщинам постарше обращалась не иначе, как «абыстай». Зимой и летом в печи у неё чужие снохи, которые, как известно, любят лакомиться тайком от свекровей, пекли пресные лепёшки, а свекрови, украдкой от снох, готовили для своих любимых дочек гостинцы – сочные мясные балиши и пышные хлебы. Не подумайте, что Хусниджамал-эби была с ними заодно. Вовсе нет. Просто она не умела отказывать людям в просьбе. Не могла прогнать человека. Соседские ребятишки любили её и звали «карт эби» («старенькая бабушка»). Вся улица, если надо было ехать на жатву в дальние поля, подоить своих коз и коров доверяла только ей одной. Порой она от утренней зари до позднего вечера, пока не вернётся последнее стадо, так и ходила от одного дома к другому, доила где корову, где козу, и делать это никогда не ленилась. Ни один человек не слышал из её уст ни слова упрёка. Она не говорила: «Я сделала тебе то-то, а чем ты отплатишь мне за это?» Таких слов она не знала. В последнее время Хусниджамал-эби стала помогать женщинам при родах. Поскольку говорила она только нужные слова, работы не боялась и охотно помогала людям, её часто звали на праздник к новорождённым, чтобы поднесла им первую в жизни ложечку с мёдом и маслом, веря, что после этого дети вырастут такими же добрыми и трудолюбивыми, как она. Хусниджамал-эби никогда не жаловалась на свою жизнь. Хотя ей уж очень не нравилась трубка Шарипа-абзы, она всё же ни разу не сделала ему замечания.

Сагадат наша росла с такими вот родителями. К шестнадцати годам она превратилась в разумную девушку, то есть понимала, что стала взрослой и что для девушки важно беречь своё доброе имя и честь. Из книг «Юсуф», «Сайфельмулюк» и других она узнала, что на свете существует «любовь», которая даётся людям от Аллаха. С одной стороны, ей казалось, что чувство это знали только люди, жившие в старые времена, а с другой стороны, верила: если будет на то воля Аллаха, любовь может прийти к каждому. Сагадат очень уважала отца и мать. Считала, что служить им, угождать – самое главное дело в жизни. Вместе с тем она ещё слишком мало прожила на свете и плохо знала людей. Ей и в голову не могло прийти, что можно как-то навредить другому человеку, украсть, например, что-то. Она была доброй и доверчивой девушкой. Не подозревала, что сказанное кем-то слово может оказаться хитростью и ложью. Больше всего на свете боялась она оказаться посмешищем, быть униженной и посрамлённой. Ей казалось, случись с ней нечто подобное, она просто не сможет жить. В мелочах упрямство её было мало заметно, однако в делах поважней ничто не могло её заставить идти против воли. Кроме того, она была вспыльчива и быстро отдавалась чувствам.

При первом взгляде Сагадат не привлекала к себе внимания, но, всмотревшись, люди видели, как она хороша собой. Типичная булгарка: личико круглое, глаза чёрные, прекрасно очерченные брови, похожие на луну в новолуние. Носик небольшой, можно сказать, даже чуточку маловат. Чёрные длинные волосы, ниже пояса, она заплетала в две толстые косы. Зубы, которые она никогда не закрашивала чёрным, как другие девушки в ауле, блестели, словно жемчуга. Рост у Сагадат был средний. Поступь была лёгкая, ножки прямые, без всяких изъянов.

Итак, Сагадат вступила в 1897 год, благополучно достигнув шестнадцати лет. Это был особый год, полностью изменивший жизнь нашей героини. Причин для этого было более, чем достаточно. В 1897 году в Поволжье случилась засуха. в ауле, где жила Сагадат, ожидался голод. Шарипу-бабаю, хотя семья у него была невелика, казалось, что пережить голод им будет очень трудно, и в голову ему невесть откуда взбрела мысль о переезде в Казань. Не обращая внимания на слова Хусниджамал-эби и Сагадат, он принялся продавать вещи: сундук, старый набитый шерстью тюфяк, кумган, таз и другое. Распродав всё лишнее, он выручил семнадцать рублей и, перебравшись в Казань, снял на берегу озера Кабан квартиру за три с полтиной рубля и стал жить в ней. Он расчитывал найти работу дворника или что-то в этом роде. Но поскольку год выдался голодный и приезжих из разных мест оказалось много, шестидесятилетнему старику найти работу было трудно. Для Хусниджамал-эби и Сагадат работы также не было. И начали они проедать деньги. Дрова, квартира, еда – всё это стоило слишком дорого. Денег хватило лишь на один месяц. Распродав всё, что у них было, они продержались ещё месяц. Между тем работы для Шарипа-бабая всё не находилось. Старик отчего-то вдруг начал хворать. Болезнь постепенно осложнилась, у него отнялись руки и ноги. Для Хусниджамал-эби с Сагадат это было страшным ударом. Как теперь кормиться, как ухаживать за отцом? Продали последнее, у Сагадат осталось одно-единственное платье. Однако вырученные деньги тут же и кончались, будто проваливались в бездонную яму. О том, что Шарипа-бабая можно отвезти в больницу, они не догадывались.