Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

А как же с любовным трактатом? Поймет ли его брахицефальная брюнетка из царства Плутона? А, ладно, чего не поймет, инстинкт подскажет». – И Авито вспоминает как внимательно наблюдала когда-то кошка за морской свинкой, которой были привиты тифозные бактерии, вспоминает умилительную простоту, с которой птицы небесные садятся на телеграфные провода, а совсем не на цветы полевые. Итак, решено: послание, составленное для Леонсии, будет направлено без редакционных изменений Марине.

Марина прочла послание, сердце ее прыгает в груди, она невольно восклицает вслед за братом: «Это по части Карраскаля!» Потом добавляет: «Ох уж этот Карраскаль! Что за человек, пресвятая дева! Меня выбрал!» Тут же, опять-таки невольно, идет посмотреться в зеркало, видит в нем свои глаза, и те говорят ей то, чего никто не знает и никогда не узнает. «Вот тебе и Карраскаль! Да, уж он-то оправдывает свою репутацию, что правда, то правда. И собою недурен, совсем недурен, но я… А какие у него. идеи! Что за идея – просить моей руки, да еще на такой манер!..»

Затем Марина, подобно птичке божией, сидящей на телеграфном проводе, вдали от цветов полевых, принимается рассуждать: «Естественные физиологические потребности… – Щеки ее заливаются румянцем. – Дух рода человеческого… закон Мальтуса… матриархат… матриархат? Матриархат! Общественная тенденция к моногамии… бракосочетание и деторождение… грядущий гений… социологическая педагогика… Ну как ему отказать! Как бы это выглядело, если бы я, какая-то Марина дель Вальв, сказала «нет» самому дону Авито Карраскалю! А потом, за кого-то все равно надо выйти, не за того, так за другого… Но дон Авито… Дон Авито Карраскаль! Как ему откажешь! Да я и не знаю, как это сделать. Если б жива была мама, подсказала бы… А то – один Фруктуосо, больше никого!» При воспоминании о брате на нее веет холодком, прозой жизни, ибо Фруктуосо дель Валье, торговец зерном и президент комитета лопесистов, [8]– мешок, набитый самым заурядным здравым смыслом.

Когда Карраскаль получает ответное письмо от Марины и читает, что та согласна вступить с ним в те отношения, которые им предложены, он ограничивается замечанием: «Видимо, скопировала образец из какого-нибудь письмовника». Это его не смущает. Разве копирование не лежит в основе инстинкта, природы, материи?… Кроме того, в письме можно написать что угодно, а вот глаза! Эти снимают копию со всего на свете, но ничему не подражают, они абсолютно оригинальны классической оригинальностью, питаемой плагиатами.

Они договариваются о свидании, на котором Авито намерен показать себя мужчиной, властелином, ибо он олицетворяет науку, а науке надлежит подчинять себе материю.

– Вы оказываете мне большую честь, дон Авито…

– Вы? Дон? Говори мне «ты», Марина.

– Я не имею такого обыкновения…

– Обычаи создаются людьми, привычка начинается с адаптации к какому-нибудь феномену, потом, если феномен повторяется…

– О, ради бога!

– Что с тобой?

– Не надо про феномен!

– Почему?

– У меня был братик-феномен, я как сейчас вижу его выпученные глазенки, а голова… боже мой, какая у него была голова! Не говорите о феноменах…

– О, простота, простота! Феномен – это…

– Нет-нет! Не надо повторять это ужасное слово!

– Но какие у тебя глаза, Марина, какие глаза! – Про себя в это время Карраскаль говорит внутреннему голосу «Замолчи!», потому что тот все шепчет: «Ты катишься вниз, Авито… вниз, наука сдает позиции…»

– Пожалуйста, не смейтесь, если я вам что-то скажу.

– Я не смеюсь, когда идет серьезный разговор, а что на свете может быть серьезнее предмета, о котором мы сейчас говорим?

– Это правда! – поддакивает Марина машинально, с убежденностью машины.

– Еще какая правда! Ведь решается не только наша судьба, а, быть может, судьба грядущих поколений…

Материя делается такой серьезной, что от ее взгляда Форме становится как-то не по себе.

– Да, судьба грядущих поколений… Ты знаешь, Марина, как пчелы делают себе матку? – И он подсаживается к ней поближе.

– Я не разбираюсь в таких вещах… Если вы мне расскажете…

– Называй меня на ты, Марина, еще раз прошу, говори мне «ты». Оставь это безликое «вы», мы же говорим о личном, сугубо личном.

– Ну… ну, я не знаю, – она заливается краской, – , если ты мне расскажешь…

– Впрочем, нет, что тебе до пчел, любовь моя! – Тут он останавливается, чтобы бросить «молчи!» своему внутреннему голосу.

«Любовь моя?» Кто это сказал? Что это еще за «любовь моя»? Дух рода человеческого… Ох уж это подсознательное!

– Дух рода человеческого… – продолжает Авито.

– Какие идеи, Карраскаль, какие идеи!

– Карраскаль? Терпеть не могу, когда жена называет мужа по фамилии.

Услышав слова «муж» и «жена», Марина опять вспыхивает, а распаленный Авито подвигается к ней еще ближе и кладет руку ей на бедро, Материя жжет огнем, Форма занимается пламенем.

– Идеи? Моя идея – это ты, Марина!

– О, ради бога, Авито, ради бога! – Она высвобождается.

– Ради бога? Бога?… Ну да… конечно… смотря как понимать… Ты, чего доброго, заставишь и меня в него поверить! – И, снова бросив «замолчи!» внутреннему голосу, который бубнит: «Наука сдает позиции… ты катишься вниз, Авито…», он заключает Материю в объятия и прижимает к груди.

– Пустите меня, пустите, ради бога… пусти… Мой брат…

– Кто? Фруктуосо?

– Лучше поскорей с этим покончить, Авито.

– Ты имеешь в виду: поскорее начать.

– Как хочешь.

– Да, начинать надо как можно скорей. Иди ко мне, скрепим наш союз печатью.

– Как это?

– Подойди, сейчас увидишь.

Он снова обнимает ее и зажимает ей рот долгим поцелуем. Не отпуская Марину, у которой бешено колотится сердце и перехватывает дыхание, он твердит:

– Ты… ты… Марина… ты…

– Ой, Авито, ради бога, ой… ой… – Она закрывает глаза.

Авито тоже на мгновение зажмуривается, и слышно только биение сердец. А внутренний голос говорит ему: «Человеческое сердце есть всасывающий и нагнетающий насос; регулярно сокращаясь, оно за сутки выполняет работу около двадцати тысяч килограммометров, что эквивалентно поднятию двадцати тысяч килограммов на высоту один метр…» Словно в трансе, он произносит вслух:

– Нагнетающий насос.

– Ах, ради бога, Авито… нет… нет!

– Ты… ты… ну же… Все равно ведь не отпущу.

Губы бедной Материи касаются носа Формы, а формальные губы ищут тубы материальные и сливаются б ними. Тогда Наука и Сознание, суровые и строгие, встают во весь рост, и пристыженные будущие родители гения отделяются друг от друга, а из заоблачного царства чистых идей им улыбается Социологическая Педагогика.

Выслушав сестру, Фруктуосо с минуту задумчиво смотрит на нее, улыбается, несколько раз прохаживается по комнате.