Валерий Брюсов - Сестры

Но пусть это будет не Лидия, – пусть в его руках дрожит обнаженное, совершенно голое тело Мары, в одно из тех тайных свиданий, которые словно вырывали их обоих из мира живых, уносили их на другую, уединенную планету. Опять его охватило то исступленное желание, которое он всегда знал наедине с ней, желание чего-то большего, чем поцелуи, чем ласки, чем страстное отдавание себя; желание войти всем существом в нее и вобрать все ее существо в себя. В его глаза так сладостно легли линии ее тела, и дыхание этого тела, единственное, мучительно-желанное, влилось в ноздри и в губы, как остро пьянящий напиток.

Они опять близки. Опять возникает мука сладострастия. Она растет, она доходит до предела, она переходить в ярость и злобу. И вот оба они вдруг с отвращением отталкиваются друг от друга. Словно очнувшись, они озираются с ужасом, и каждому из них нестерпимо быть вдвоем. Один в другом узнает своего вечного, исконного врага. Все обидные слова, все оскорбительные упреки, какие только может подсказать ненависть, приходят им на уста. Им стыдно своей наготы. Для нее – позор его взоры, ей унизительно его прикосновение. И ему хочется броситься на нее, ударить ее, убить, убить…

Но это уже не Мара. Это – Кэт перед ним, высокая, стройная, девственная, нетронутая. Она пришла к нему, как столько раз прежде, в этот его кабинет, когда все спит в доме, сказать ему еще раз, что любит его, что хочет только его, но никогда не отдаст ему своего тела. Он сквозь ее глаза видит ее душу. И прежняя вера, что с ней, только с ней возможно неиспытанное и неизведанное блаженство, что она, только она, темным вдохновением, понимает все тайные жажды его существа, опять заставляет его влечься к ней, говорит ей единственные невозвратные слова. И вот их лица, почти против воли, склоняются друг к другу и возникают те яростные поцелуи, которые делают губы окровавленными. Руки переплетаются в объятии, причиняющем боль, замыкаются, как кольца; они падают на пол, сжимая друг друга коленями. Они борются, как враги в лесу. Он заламывает ей руки, она кусает его, как кошка. Сдавленное дыхание переходит в вскрики. Вдруг, как по удару пружины, они вскакивают; она с разорванным платьем, с обнаженной грудью. Он бросается в кресло, она исчезает, как тень…

Видения действительности, видения прошлого кружатся, как хлопья за окном. Три женщины, сменяясь, наклоняют свои лица, то счастливые упоенные, то искаженные отчаяньем, то безумные, то презрительно-оскорбляющие. Он слышит слова ласк и ожесточенных упреков. Он хочет, он хочет всего: и этого счастья, и этой муки. Он кружится с этими женщинами в опьянительной пляске, то припадает к их обнаженным грудям, то закрывает глаза перед их занесенными ударами. Темп дьявольского вальса все учащается, и уже нет сил, и уже нет сил поспевать за ним.

Ветер сильно ударил в окно. Николай на миг очнулся. Провел рукой по лбу. Образы были так ярки, что он испытывал истому в руках, словно после телесного усилия. Или он серьезно простудился в дороге? Он выпил стакан крепкого вина, и струйка огня протекла по его жилам.

Вьюга стонала за окном свой чудовищный вальс. Ничего там не было видно, кроме месива из белых точек.

Перед Николаем стояла Кэт.

Он долго всматривался в нее, не зная, действительность это или опять одно из видений. Наконец, поверив, протянул к ней руки.

– Ты? ты пришла? Я ждал тебя. Только тебя!

Она покачала головой отрицательно.

Он опустился перед ней на колени. Он любил стоять перед ней на коленях и целовать ее дленные, тонкие пальцы. Он умолял ее:

– Поцелуй меня! Наклонись ко мне!

Кэт смотрела на него печальными глазами. Потом заговорила:

– Я пришла проститься с тобой. Я не могу быть с тобой. Я хотела любви безпредельной, безграничной. В тебе не нашлось такой любви. Моя любовь слишком велика для тебя; твоя для меня – слишком мала. Ах, любовь самовластна! Она требует, чтобы ей отдавались вполне. Она не берет половины. А ты нашей любви отдавал треть души, ровно треть, взвесив на весах!

Он уговаривал ее, прижимая свое лицо к ее пальцам.

– Кэт! Кэт! не говори мне так. Ничего не говори мне. Я устал, я изнемог. Я сам ничего не знаю. Дай мне быть с тобой, только быть, только чувствовать, что ты понимаешь мою душу!

Она отстранилась от него, высвободила свои руки.

– Твою душу? Да, я понимаю твою душу! Наблюдала ее два года. Ей надо всего понемногу. Немного моей любви, немного нежности моей сестры и немного страстности моей другой сестры. Ах, если бы хоть один раз ты пожелал чего-нибудь до конца! Пусть и не меня, но до конца, до предела! Ах, если бы даже ты посмел убежать от нас! Но ты проехался до станции и вернулся назад. Как, это на тебя похоже!

Она говорила жестоко и холодно. В ее голосе была повелительность высшего к низшему. Бесконечная тоска, бесконечная горечь, бесконечная обида наполняли душу Николая. Он все еще держал руки Кэт, но ему хотелось отвечать ей беспощадно и грубо.

– А что, если ты ошибаешься? – спросил он. – Что, если я умею любить, как никогда не любила ты? Но мне мало твоей души, чистой, ясной, кристальной! Мне мало твоего бесполого чувства! Я хочу и той нежности, и той страстности. Вы сами разрываете мою любовь, единую, живую, на три части и клянете малость и окровавленность лоскутов. Это мне – презирать вашу мелочность, вашу узость. Да, я вернулся, но я вернулся сказать вам, что больше не раб вам, что вы больше не властны надо мной.

Кэт улыбнулась надменно и сказала ему:

– Мне теперь все равно. Я больше ничего не хочу от тебя. У меня была мечта увидеть всю полноту любви. У меня была безумная мечта увидеть торжество любви надо всем, – над страстью, над жалостью, над условностями. Но ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе было страшно огорчить свою жену она, пожалуй, умерла бы с горя! Ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе жалко было расстаться с поцелуями моей другой сестры! И еще, – тебе мешали разные обстоятельства жизни! Так вот я освобождаю тебя ото всех клятв, которые ты мне расточал. Если я не могла отдать своего существа той любви, какой я искала, я отдам его той смерти, какой хочу. Прощай!

Слова Кэт язвили душу Николая, как маленькие стрелы. Он уже не стоял перед Кэт на коленях. Между ними был стол. Сдавив руки на груди, Николай старался говорить тоже холодно, тоже жестоко.

– Зачем ты притворяешься? Ты думаешь, я не разгадал давно настоящего смысла твоих громких слов? Ты просто охраняешь свою девичью невинность. Ты боишься греха отдаться мужу своей сестры. Ты бережешь свою первую ночь для законного супруга.

Тогда Кэт перегнулась через стол, приблизив свое лицо к Николаю, так что он увидел свое отражение в ее зрачках. На этот раз в ее голосе была и злоба и насмешка.