Александр Дюма - Ожерелье королевы

«Ваше величество!

Несмотря на мое тяжелое положение, у меня не вырвалось ни единой жалобы. Все уловки, какие были употреблены, чтобы исторгнуть у меня признания, содействовали лишь укреплению моего решения ни за что на свете не скомпрометировать мою государыню.

Тем не менее, как бы я ни была убеждена, что моя стойкость и моя сдержанность должны облегчить мне возможность выйти из затруднительного положения, признаюсь, что старания семейства раба (так называла королева кардинала в дни их примирения) вынуждают меня опасаться, что я стану его жертвой.

Продолжительное тюремное заключение, нескончаемые очные ставки, стыд и отчаяние, проистекающие оттого, что меня обвиняют в преступлении, в коем я неповинна, ослабляют мое мужество, и я боюсь, что моя стойкость не выдержит такого множества ударов, наносимых одновременно.

Ваше величество! Вы можете единым словом положить конец этому злополучному делу через посредство господина де Бретейля, который может дать ему в глазах министра (короля) такой оборот, какой подскажет ему его разум, для того, чтобы Вы не были скомпрометированы никоим образом. Только опасения, что я буду вынуждена раскрыть все, заставляют меня совершить этот поступок, который я совершаю сегодня, убежденная в том, что Вы, Ваше величество, примете во внимание причины, которые принуждают меня прибегнуть к этому средству, и что Вы прикажете вывести меня из тяжелого положения.

Остаюсь, с глубоким почтением к Вам, Ваше величество, Вашей смиренной и покорнейшей слугой, графиней де Валуа де ла Мотт».

Как видит читатель, Жанна продумала все.

Или это письмо дойдет до королевы и приведет ее в ужас той стойкостью, какую Жанна проявила после стольких испытаний, и тогда королева, которую борьба должна была утомить, решится прекратить ее, освободив Жанну, ибо ее заключение и ее процесс ни к чему не привели.

Или же, что было гораздо более вероятно и что доказывал конец письма, Жанна ничего не добьется этим письмом: замешанная в процессе, королева ничего не могла остановить, не осудив себя. Да Жанна и не рассчитывала на то, что ее письмо будет передано королеве.

Она знала, что все ее надзиратели преданы коменданту Бастилии, то есть де Бретейлю. Она знала, что вся Франция превращает дело с ожерельем в чисто политическую спекуляцию. И было очевидно, что посланец, которого она обременит этим письмом, если и не отдаст его коменданту, то сохранит его для себя или же для судей, разделяющих его взгляды. Но она сделала все для того, чтобы это письмо, попав в руки кого бы то ни было, заронило в ком угодно семена ненависти, недоверия и непочтительности к королеве.

Письмо было в ту же минуту вручено графиней аббату Лекелю, бастильскому священнику, который сопровождал кардинала в приемную и который был предан интересам Роанов.

Но едва письмо попало в руки аббата Лекеля, как тот вернул его, словно оно его обожгло.

– Имейте в виду, – сказала графиня, – что вы заставляете меня пустить в ход письма господина де Роана.

– Как вам будет угодно, – поспешил ответить аббат, – пускайте в ход, графиня.

– Я заявляю вам, – настаивала дрожавшая от бешенства Жанна, – что доказательство тайной переписки с ее величеством заставит упасть на эшафот голову кардинала, а вы, разумеется, вольны сказать: «Как вам будет угодно!» Я предупреждаю вас заранее.

В эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показался величественный и разгневанный кардинал.

– Вы можете сделать так, чтобы на эшафот упала голова члена семьи Роанов, графиня, – произнес он, – такое зрелище Бастилия увидит не в первый раз. Но я заявляю вам, что ни в чем не упрекну эшафот, на который скатится моя голова, лишь бы я увидел эшафот, на котором вы будете заклеймены как подделывательница и воровка!.. Идемте, аббат, идемте!

Графиня де ла Мотт обманулась во всех своих расчетах. Калиостро не ошибся ни в одном.

Уверенный, что он ни в чем не уличен, что жертва появилась в момент самой, с его точки зрения, благоприятной развязки, он свято выполнил все свои обещания.

Калиостро сдержал слово, которое он дал Оливе. Олива осталась ему верна. От нее не ускользнуло ни единое слово, компрометировавшее ее покровителя.

В течение того времени, которое для узников протекало за замками и на допросах. Олива не виделась со своим любимым Босиром, однако она не была им покинута и, как сейчас увидит читатель, у нее был от любовника сувенир, которого пожелала бы Дидона, когда она говорила, мечтая: «Ax, если бы мне было дано увидеть, как играет у меня на коленях маленький Асканий!» 50.

В мае месяце 1786 года в толпе нищих на ступеньках портала собора Апостола Павла, на улице Сент-Антуан стоял в ожидании какой-то мужчина. Он был взволнован, он тяжело дышал; не в силах отвести глаза, он смотрел в сторону Бастилии.

К нему подошел мужчина с длинной бородой – то был один из немецких слуг Калиостро, тот самый, которому Бальзамо предназначил роль камергера на своих таинственных приемах в старинном доме на улице Сен-Клод.

Этот человек прекратил нетерпеливые порывы Босира.

– Господин Босир!.. – шепотом сказал он. – Мой хозяин обещал вам разные новости – я вам их сообщу.

– Сообщите! Сообщите, мой друг!

– Тише!.. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.

– О-о! – вскричал возликовавший Босир. – Она родила! Она спасена!

– Да, сударь, только давайте отойдем в сторонку, прошу вас!

– Девочка?

– Нет, сударь, мальчик… Сюда приедут бастильский хирург и госпожа Шопен, акушерка, которые принимали роды у мадмуазель Оливы.

– Они приедут сюда? Зачем?

– Затем, чтобы окрестить ребенка.

– Я вот-вот увижу моего ребенка! – подскакивая, словно по его телу пробегала судорога, возопил Босир. – Вы говорите, что я вот-вот увижу сына Оливы? Здесь, сейчас?

Босир принужден был прислониться к колонне, чтобы не зашататься при виде того, как выходят из фиакра бастильские акушерка, хирург и тюремщик, исполнявшие обязанности свидетелей в этом обряде.

Маленький кортеж вошел в церковь, а вслед за ним, вместе со священником и любопытными верующими, вошел и Босир, устремившийся к самому лучшему месту в ризнице, где должно было совершиться таинство крещения.

Священник, узнавший акушерку и хирурга, которые уже не раз прибегали к его содействию в подобных обстоятельствах, дружески кивнул им, сопровождая кивок улыбкой.

Босир кивнул и улыбнулся вместе со священником. Дверь ризницы затворилась, и священник, взяв перо, принялся записывать в церковной книге сакраментальные фразы, составляющие акт регистрации. Он спросил фамилию и имя ребенка.

– Это мальчик, – отвечал хирург, – вот все, что мне известно.