Генрих Ланда - Сборник

Во вторник утром он потянул тугую скрипучую дверь и прошел мимо кабины дежурного на лестницу и дальше по коридору к третьему отделу, ведающему офицерами запаса.

Почему-то народу не было, как обычно, когда вызывают на "мероприятие". Он прошел в комнату к нужному столу.

– Я по повестке.

– Покажите, пожалуйста. Да, да… Ваш военный билет… Так…

По-военкоматному строго-вежливый молодой человек покопался в ящике и вынул его дело.

– Значит, так… Мы вас снимаем с военного учёта.

– В связи с чем? – удивлённый неожиданным поворотом, спросил он.

По возрасту. Офицеры запаса в звании до лейтенанта включительно снимаются с учёта в пятьдесят пять лет. Военный билет с соотвтствующей отметкой остаётся вам на память. Всего хорошего.

Он вышел на улицу, чувствуя лёгкую растерянность. Всё закончилось так быстро. Он больше не нужен. Он слишком стар. Конечно же, не выслужился выше лейтенанта, под предлогом важной работы всегда освобождался от лагерных сборов. И без него обойдутся сперва здесь, потом постепенно и во всех других местах. Оказывается, это не так радостно, это похоже на ощущение пустоты на месте удалённого зуба.

Куда теперь? Он сказал на работе, что будет не раньше обеда, а сейчас ещё нет и половины одиннадцатого. Глупо ехать прямо сейчас на работу, когда можно использовать это время в своё удовольствие.

Тёплый солнечный день ранней осени. Он вышел на оживлённую Красноармейскую улицу, прошёл несколько кварталов и оказался возле небольшого сквера. Когда-то он назывался Полицейским садиком, потому что к нему примыкало здание полицейского участка. В центре садика был небольшой, сохранившийся с прошлых времён, фонтан.

Старые каштаны затеняли скамейки, и он постарался выбрать место на мягком солнце.

Дорожки были засыпаны крупными оранжевыми листьями, сухими и хрупкими. Смешанный запах нагретого дерева и увядших листьев навевал покой. Он рассеянно смотрел на отделённую от него низкой оградой уличную суету, стараясь приспособиться к появившейся внезапной двойной свободе.

Вот так это происходит. Знаешь это, готов к этому, но всё равно всегда неожиданно. Он вспомнил, как когда-то начал перед зеркалом замечать изменения в своём лице и даже решил, что болен, а потм сообразил: началось. Как сперва гордился первыми проблесками ранней седины, до того как она безжалостно поменяла весь его облик. Что же, песок из его часов уходит. Но может ли он жаловаться?

Нет, ни в коем случае. Прежде всего потому, что просто прожить в этом мире столько лет уже является бесценной удачей, достающейся далеко не каждому. Кроме того ему, как ему казалось, посчастливилось достаточно полно понять эту жизнь, познать и прочувствовать безмерное величие и удивительную стройность неодушевлённой материи и жестокий и прекрасный мир живой природы. И это чудо человеческого мозга, позволившего ничтожной пылинке охватить сознанием безбрежный космос и соразмерить себя с ним. Он был благодарен жизни за эту дарованную ему частицу мудрости. Он понял, что не следует смотреть на жизнь лишь как на текущее мгновение. Те несчастные, которые так понимают жизнь, подобны мюнхгаузеновской половине лошади, жадно пьющей и обречённой на невозможность утолить свою жажду. Он рассматривал жизнь как нечто целое, накапливающееся от дальнего прошлого и до последнего дня, как богатство, по справедливости даруемое ему в обмен на ускользающее время. Согласно заимствованному у Цвейга образу он считал себя путником, шаг за шагом поднимающимся всё выше по склону и любующимся постепенно открывающимся всё более широким кругозором. Как чудесно было ощущение этого подъёма! Он начинал понимать сложность замысла великих авторов, с удивлением обнаруживать доступность хода их мыслей и замечать их слабости. Он сознавал, что никогда не постигнет всего несметного богатства накопленной человеческой культуры, но был счастлив тем, что может неограниченно черпать из этого источника. Он наслаждался тем, что его отточенная временем и опытом мысль легко проникает в суть интересующих его явлений, позволяет расставить всё по своим местам, выделить главное и указать на правильные выводы. Также для него были очевидны скрытые пружины сложных человеческих взаимоотношений, в основе которых, как правило, лежали неумолимые законы природы. Нет, всё было не напрасно. И даже то, что усвоенная им мудрость не прибавила ему житейской хитрости и практичности, казалось ему закономерным, так как он рассматривал эти качества как животную приспособляемость и верил, что человечество в целом, выработав без божественного вмешательства такие категории, как добро и справедливость, направляется всё той же природой в сторону высшей целесообразности. Он понял, как нужно и как прекрасно быть сильным и, возвышаясь над всеми, использвать эту силу для добра, не нуждаясь в том, чтобы когтями и зубами продирать себе путь к вожделенным благам. Ещё он понял, что каждый человек носит свою свободу или несвободу внутри себя, никто не может лишить его свободы или наградить ею, лишь он сам может являться причиной своей несвободы из-за собственной ограниченности или корыстности.

…В скверике появились мамы с детьми, что отвлекло его от его мыслей. Он огляделся кругом. Как странно, он раньше не заметил, что сидел на той самой скамейке, где прошлой весной они сидели вместе с Алёной. Тогда была ночь, она была в тонком открытом платье, и он, обнимая её, ощущал шелковистую кожу её плеч.

Всё началось ещё в марте. Но он её знал до этого пожалуй уже года два, вернее не знал, а просто замечал в доме своего друга. Георгий Петрович Сомов был очень общительным и доброжелательным человеком, и постепенно так получилось, что дом профессора Сомова превратился в этакий интеллектуальный салон, быть приобщённым к которому являлось мечтой многих. На правах друга юности он там бывал запросто и видел Алёну, дочку Жоркиной однокурсницы, застрявшей после университета в западноукраинской провинции из-за замужества и выгодной должности в редакции районной газеты. Алёна, поступившая в этот же университет на факультет журналистики, дружила с дочкой Сомовых Валей. Она держалась всегда очень скромно и незаметно, а когда помогала накрывать на стол, напоминала своей бесшумностью горничную. Как-то в период каникул, во время ремонта общежития, когда Сомовы уезжали в отпуск, она даже жила в их квартире, он помнил, как она отвечала на телефонные звонки. Он начал замечать её после того, как в случайном разговоре выяснилось, что она пишет стихи. Он из вежливости попросил дать почитать, она из вежливости обещала, потом ещё пару раз он шутливо напоминал ей об этом. Вот, пожалуй, и всё. Была она невысокого роста, крепкого сложения, румяная и свежая, напоминала итальянку с небольшой картины Брюллова "Сбор винограда", только её каштановые волосы по-совремённому были распущены и подстрижены. И ещё были две ямочки в углах губ, из-за которых она всегда как-бы слегка улыбалась, что в сочетании со скромно опущенными глазами придавало ей вид неискренне кающейся грешницы.