Эдуард Лимонов - Это я – Эдичка

Я пил из большой бутыли вино, голову ломило от солнца. На столе лежал яркокрасный вскрытый помидор, слегка дул ветерок, было, казалось, все для того, чтобы иметь хорошее настроение и счастье, если бы не Розанна. Я пил вино, его принесли так много, что запас его остался на месяц, она всем сказала, чтобы принесли вино, все и принесли послушно.

Я выпил три стакана калифорнийского шабли из галлоновой бутыли, ужасное дерьмо, надо вам сказать, я бы предпочел бутылку божоле, я видел, там у Розанн пять или семь бутылок хорошего вина осталось, зачем пить дерьмо, если можно пить хорошее вино. Но она мне не предложила, а мне не хотелось заводить с ней, раздраженной, разговор о вине, она бы и не поняла. Впоследствии она всегда давала мне плохое вино, хотя рядом лежало хорошее – французское или испанское.

А ведь в общем-то правильно, по-хозяйски – что ж плохому вину пропадать. Она всегда спрашивала меня: «Что, плохое вино?», но она не могла бороться с собой, всегда неизменно давала плохое. Бедняжка, какие душевные муки я ей доставлял. Иногда мне хотелось заорать: «Да, плохое, плохое, говенное вино! Дай-ка мне, Розанна, вон того – испанского! Я в вине толк понимаю, что, Розанка, жалеешь хорошее вино, все равно не покупаешь его – приносят, так дай! Тащи-ка, да не стаканчик, а бутыль!»

Э, я никогда не сказал так, меня воспитывала мама и воспитывал папа – коммунист и политрук, в чекистских войсках МВД работал, воспитывали, пока могли, мои родители: «Не говори, Эдичка, людям в глаза об их слабостях, жалей их, не обижай. У кого есть слабость, тот уже обижен!»

Я не испытывал к ней злобы, к Розанне. Ну, если она по моим понятиям жадная, виновна ли она? Она родилась в этом мире, где бездумных гуляк и растратчиков из детей не воспитывают. И то, что пристало нам – варварам – грузинам и русским – жест, показуха, сверхщедрость, – по анекдоту грузин оставляет как бы на чай швейцару свое пальто и вместо «сдачи не надо» – говорит «пальто не надо!», – то, едва ли нужно девушке из еврейской семьи, выехавшей из Германии.

– Приехал в чужую страну – терпи, тут другие обычаи, – говорил я себе с тоской, глядя, как с каждым глотком уменьшается вино в моем стакане. Слава Богу, пока она ходила к телефону, я успел еще два раза осушить свой стакан, благо на галлоновой бутыли это почти не отразилось.

– Понимает ли она, что я могу на нее так смотреть, с такой неожиданной стороны, – подумал я. – Должна бы предусматривать и такое, все-таки была в России.

Э, может это мелочно, но из этого складывался для меня ее образ. Я был открыт, ей-Богу открыт к людям, я на любое слово на улице останавливался, я любви искал, хотел, и сам мог любовь дать, но я не мог, когда так. Лезло все это в глаза, не вырвешь из себя мелкие неудовольствия. Даже когда я ебал ее, я не мог забыть этой мелочности, не мог отделять ее сладкую пизду от ее жадности, на мой взгляд, только на мой взгляд, господа. Для вас, может быть, это обыкновенно.

Я к ней не навязывался. Но если она имела хорошее вино и мы были любовниками, то почему она не дает мне его – этого я не мог никак уразуметь. Я-то ведь ничего не жалел. Я ведь в России такие пиры закатывал своим гостям, будучи бедным человеком, господа! Празднуя день рождения, к примеру, я шел с приятелями на базар и покупал полмешка мяса, господа, и звал сорок человек, и покупал алкоголь, чтоб на каждого человека приходилось по русскому расчету: на мальчика – бутылка водки, на девочку – бутылка вина. Я тратил все деньги, все до копейки, еще и занимал порой, и никаких счетов в банке у меня не было, меня мало интересовало, что будет завтра. «Бог даст день, Бог даст пищу», – как говорила моя бабушка Вера.

Гости у меня ели, пили и часто спьяну ругались с хозяином. Сейчас я грязь, нищий, в чужой стране, но и то у меня всегда кто-нибудь ест. И не я один такой исключительный добряк. И Эдик Брутт – сосед – всех кормит, если сам что имеет. Первое дело – накормить и напоить человека. Тогда ты ему друг.

В общем, я понимал, что мы из разных миров, но сделать ничего с собой не мог. Я требовал от Розанн исполнения обычаев варварского гостеприимства. Она же была цивилизованная дама.

Тогда, после завтрака, меня развезло, я сидел, лениво развалясь на стуле, и, естественно, мне не хотелось мыть каким-то составом пол, затоптанный вчера до грязи, а хотелось смотреть не мигая на Хадсон-ривер, на воду, и ловить лбом ветерок, и уснуть, положив руки на стол в этой светлой квартире, а Розанна чтоб стала молодой Еленой, какой она была прежде.

Никаких уснуть. Эта дама закатила мне истерику, в результате которой сумрачно, чуть не со слезами на глазах поставила вопрос ребром: или я убираю квартиру, или должен идти домой. Было еще сказано, что если я хочу спать, то я могу идти спать к ней в спальню, но сказано это было таким тоном, что куда уж тут идти спать! Мне не хотелось с ней ссориться, кроме того, я все-таки чувствовал, что виноват, что была в моем байсентениал селебрейшан поведении большая доля русского свинства. Была, признаю. Раз виноват – признаю, но я же несчастный Эдичка, войдите же в положение мое.

Я вымыл ей пол, я выпылесосил ей ее прекрасный, самый светлый в мире коридор, спальню и все комнаты. Я сделал все, убивая свое здоровье. Это было самое большое насилие над собой в моей жизни, самое неудобное похмелье. Если бы не дерьмовое вино, которое я пил во время ее занудно-длинных телефонных разговоров, я бы не справился с уборкой, упал бы. Почти паря над самим собой, благодаря Розанн возвысившись над своим похмельем, я вдруг увидел, что и за пределами сил есть силы.

Через некоторое время ее посетили соседи – они жили двумя этажами ниже – она – помесь еврейки с индейцем, не знаю вот, какого племени. «У них, как и у русских, национальная болезнь – пьянство!» – бросила Розанн по-русски в мой адрес. – «Ее отец – алкоголик!»

После моего героического подвига эта эксплуататорша оживилась и выглядела довольной. Непонятно было одно – почему она сама не убирала квартиру, а пиздела по телефону или мыкалась с какой-нибудь вещью в руках, почему убирать ее квартиру должен был охуевший от пьянства вэлфэровец Эдичка? Хуй его знает, мне до сих пор это непонятно. Мы были знакомы с ней дней шесть, не более. Может, она считала, что я виновен перед ней, и потому трудовой повинностью должен был избыть свою вину. Но чем я был виновен? Я ей даже не говорил, что люблю ее, не мог выдавить из себя.

Мы сели на балконе, то бишь на ее пентхаузе, и она спросила, будут ли есть сосиски эти люди, и буду ли есть сосиски я. Я сказал, что да, буду. Сколько? – спросила она. – Две? Три? – Она не сказала «четыре или пять». Я сказал, что три. Я мог сказать – ни одной, но человек слаб, есть хотелось, не удержался, сказал – три. «Он столько ест!» – сказала она им в виде шутки. После того случая гордый и самолюбивый до болезненности Эдичка ел у нее, только когда собирались гости. Когда мы были одни, я всегда отказывался есть, мне было неудобно за нее, я не хотел ставить ее в неловкое положение. Кроме того, еда ее не насыщала меня, не мог же я сказать, что мне мало двух или даже трех сосисок, что, очевидно, по ее мнению являлось верхом обжорства, что я это и за еду не считаю. Я перестал есть у нее дома, и она мне больше не предлагает.