Эдуард Лимонов - Это я – Эдичка

А как бы вы себя чувствовали в этом баре на 54-й Ист, на 58 улице, если бы любовь вашу уводил богатый человек, только потому, что он богатый, а вы бы оставались на табурете, пить ваше Джей энд Би и корчить из себя заезжего иностранца? Ебаный в рот! Вся ненависть к этому миру, моя личная ненависть талантливого храброго Эдички, маленького мускусного зверька, горькая и тоскливая ненависть, не могущая найти выход тотчас была в моих глазах.

Не забывайте, в какой среде я рос и сформировался. В среде, где любовь и кровь стояли рядом, измена была чуть впереди слова нож, я сидел на табурете и думал, что ребята мои, друзья мои, гниющие по лагерям за уголовные преступления, бандиты и воры из Харькова, сейчас презирают меня как жалкую тряпку. «Увели ее, а ты, блядь, фраеру даже нож под ребра не пустил, ее ебут все кому не лень, она сосет у них у всех хуи, а ты, блядь, душу свою позволил загадить, мудак, трус, интеллигент хуев!»

Так говорили мои ребята, страшно и откровенно говорили, со своей колокольни они были правы, вообще они были правы, я должен был ее зарезать по их и моему кодексу, если я ее любил. А я ее любил.

Эдичка молчал, что он мог сказать ребятам. Что это ее злая воля, что причем тут хромоногий, или причем тут Жан…

Когда в бар вошел Кирилл, это было спустя полчаса, ему сказал Жигулин, что я там сижу с Еленой, он впоследствии сказал: – «У тебя были такие глаза, как будто только что на твоих глазах твоему любимому ребенку проткнули раскаленным прутом голову». Он, Кирилл, любит выражаться витиевато, но, очевидно, это было так.

Я пил, когда он вошел, не то шестое, не то седьмое Джей энд Би, я заказал и ему того же, может быть, это было Вайт Лейбл, не знаю, но мы выпили и пошли оттуда еще в другое место, и я уж почти ничего не помню дальше. Кирилл впоследствии говорил, что мы были в нескольких барах, что из одного нас выставили, что я купался в фонтане, раздевшись, что я влез на какую-то скульптуру и прыгнул оттуда, что я корчил из себя бандита, атамана, и конечно, все это было подсознание.

Он ночевал в отеле, а утром мы с ним поскандалили. Пытаясь снять контактные линзы с глаз, я обнаружил, что их у меня на глазах нет. – Хуй с ними, с линзами, хуй с ними, с 220 долларами, сколько уже потеряно, что это и не потеря, – сказал я Кириллу. Он, очевидно, заразился от меня внутренней истерикой, потому что стал меня истязать рассказами о том, как я вел себя.

– Ты был отвратителен, – говорил Кирилл с каким-то злобным упоением, – ты бросался под машины, ты снял туфли и шел босиком, у тебя было гнусное лицо.

Все это Кирилл высказывал, стоя надо мной, лежащим на кровати лицом к стене. Удовольствие, когда вас в восемь часов утра доебывают, у вас и без этого мир как грязная яма для нечистот, а тут еще вас обличают.

– Отстань от меня, – говорил я устало, – что тебе нужно от старого больного человека, зачем ты мне все это рассказываешь?!…

Он кричал: – Я набью этой проститутке морду, почему она берет у тебя деньги, пусть ей дают деньги те, у кого она сосет хуй! – Трусики ты ей купил, дурак, блядь! Джордж, Жан, еще один фотограф и Жигулин вытирают твоими трусиками хуи, со всеми с ними она ебется сейчас! Мне звонил Жан, хвалился, опять два раза выебал Елену!..

Так он орал, и я его выгнал. Он ушел, а я погрузился в идиотское страшное состояние, то выныривал из мрака, то опять в него погружался. Выныривая, я пил воду, ложился опять, думал нескончаемо о Елене, о том, что мне, Эдичке, не хуй жить на свете такому, как я есть.

Так я пролежал до двенадцати часов и затем пошел в душ, думая отправиться на Восьмую авеню и взять проститутку. Это должно было меня успокоить. Не можешь умереть – надо жить. Я уже совсем было собрался, я знал даже, кого именно возьму на Восьмой авеню, какую девочку, как вдруг зазвонил телефон. Произошло это, когда я вложил десятку в один мой карман, а другую десятку в другой – такая у меня манера. После любви я собирался повести проститутку в бар, мне нужно было с кем-то выпить.

Зазвонил телефон, и из трубки на меня излился голос моей любимой. Любимая предлагала мне явиться к ней немедленно для осуществления ее безумных проектов. Раз требует – нужно идти. С проституткой придется повременить. Эдичкин хуй подождет. С самоубийством тоже. Нужно кроить Леночке ее прозрачные ткани. Взяв едва начатую, неизвестно откуда взявшуюся бутылку виски, я отправился к даме сердца.

Дама сердца перед кройкой планировала поход в Блумингдэйл для покупки ниток, поясов, заколок, молний и прочего барахла. Я отправился с ней, я купил ей меховые тапочки, которые ей понравились, опять покупались трусики и еще что-то. Когда мы вышли, у меня не было ни цента, а у нее от ее двадцати долларов тоже не осталось ничего, на последние трусики мы собирали даймы и куотеры. Трусики были красные. Я с тоской подумал о проститутке, больше у меня не было денег. Вы думаете, я о чем-нибудь жалел? Еще чего, я всегда исполняю свои прихоти, девочка ведь радовалась трусикам. Мне и было приятно.

Жигулин и его гость, встретившие нас в мастерской, не оценили трусиков. Мужланы, что они могли понимать в красных трусиках. Только со мной Елена могла поговорить об этом, только со мной. Мы еще пили, пиздели о том, о сем. После нескольких хороших порций виски у меня совсем отпала охота что-либо кроить или шить. Но охуевая, обливаясь потом, я все же занялся этим.

Освободил от их предметов стол, разложил ткань и стал мудрить над ней. Меня очень тянуло лечь, поспать, здесь, где ходила она, был Жигулин, была кошка, я бы спокойно заснул и без кошмаров, в ее постели, например. Но у меня не хватило духу попросить этого. Вполне возможно, она и согласилась бы. Я же не с ней, я без нее просился.

Я возился возле ткани, она в Жигулинском секторе пиздела по телефону, и это постепенно начало меня раздражать. – Могла бы хоть для приличия со мной посидеть, пока я работаю, – думал я. Куда посидеть, она вскоре, надвинув красную шляпу, и вовсе свалила. – Иду работать, – сказала она. Вся ее работа, чего она стоила, у нее не было ни цента.

Она ушла, Жигулин копался с лампами, а Эдичка тотчас, обрадовавшись, что нет контроля, забросил кройку и быстренько сориентировался, нашел себе дело. Он спиздил с полки с ее книгами подозрительную черную тетрадь, открыл ее и увидел записи Елены. Эдичка знал эти тетради ее, когда-то он сам дарил ей такие тетради. Это была самая незаполненная, почти чистая. Эдичка сунул тетрадь под полу пиджака и, пройдя мимо Жигулина, вошел в туалет, закрыл за собой дверь, и усевшись на край ванной, с замиранием сердца стал читать.

Там была мутность. Хорошее это слово, я его люблю – оно хорошо выражает ее записи. Отдельные выражения как будто относящиеся ко мне «За что ты любишь меня», «Какие силы управляют мной». Там была трава, деревья, упоминался Джордж, который «Джордж был, Джордж плыл», и еще что-то делал.