Александр Дюма - Изабелла Баварская

– Да, скверные новости, любезный племянник, – обратился он к герцогу Орлеанскому.

– Бог сохранит его величество, – отвечал герцог.

Он подошел к постели короля и спросил, как он себя чувствует. Больной ничего не ответил; он дрожал всем телом, волосы его были взъерошены, глаза глядели неподвижно, по лицу струился холодный пот; то и дело он вскакивал на своем ложе и кричал: «Смерть, смерть изменникам!»; потом, обессиленный, снова падал на постель, пока новый приступ лихорадки не поднимал его на ноги.

– Нам здесь нечего делать, – сказал герцог Бургундский, – мы только утомляем его, помочь же ничем не можем. Сейчас ему куда нужнее врачи, чем дяди и брат. Право, нам лучше уйти.

Оставшись с королем один, герцог Орлеанский склонился над постелью брата, заключил Карла в свои объятия и с грустью посмотрел на него: слезы навернулись ему на глаза и тихо заструились по щекам. Да и было отчего: несчастный безумец, распростертый перед ним на постели, нежно его любил, и, быть может, герцог упрекал себя в том, что за эту чистую, святую дружбу он платил изменой и неблагодарностью; расставаясь с братом и, возможно, замышляя против него новые козни, он вглядывался в свою душу и с горечью сознавал, что после того, как прошло первое потрясение, он вовсе не так уж и сильно был опечален несчастьем своего возлюбленного брата, как ему следовало бы. Ибо если дурное в нашей душе побеждает хорошее, в невзгодах других мы всегда стараемся найти выгодную для себя сторону, в чужих горестях ищем, пусть и незаметный поначалу, источник нашего собственного удовольствия и благополучия; чувства наши при этом притупляются, сердце черствеет, пелена слез, застилавшая наш взор, понемногу спадает, и будущее, казавшееся омраченным навеки, начинает вдруг улыбаться нам одним из своих бесчисленных ликов; доброе и злое начало еще какое-то время борются друг с другом, и чаще всего в наших грешных душах побеждает Ариман, так что порою с еще влажными от слез глазами, но уже с облегченным сердцем мы на другой день вроде бы даже и не сожалеем о случившемся несчастье: так эгоизм человеческий врачует душевные раны.

Тем временем дяди короля отдали приказ маршалам, чтобы все военачальники вместе с воинами тихо и мирно возвращались в свои провинции, не чиня по пути никаких опустошений и насилий. Они предупредили, что, если где-либо подобное случится, военачальники будут нести ответ за поступки подчиненных.

Спустя два дня после отъезда герцога Орлеанского король тоже двинулся в путь: его несли на удобных мягких носилках, часто делая остановки. Молва о приключившемся с ним несчастье разлетелась с удивительной быстротой: дурные вести и впрямь имеют орлиные крылья. Каждый передавал эту новость по-своему и объяснял происшедшее сообразно своим понятиям: люди высшего сословия видели тут дьявольское наваждение, священники усматривали божью кару, сторонники папы римского говорили, что это наказание за то, что король признал папу Климента; приверженцы папы Климента, напротив, утверждали, что бог наказал короля, ибо вопреки своему обещанию он не вторгся в Италию и не уничтожил раскол; что до простого народа, то он был глубоко опечален несчастьем, потому что не переставал уповать на доброту и справедливость короля. Простолюдины заполняли храмы, в которых приказано было совершать молебны святым, прославившимся исцелением умалишенных; к святому Акэру, самому знаменитому из них, спешно отправили людей с изготовленным из воска изображением короля в натуральную величину и с огромной восковой свечою, дабы святой молил бога облегчить участь безумца. Но все было напрасно, и Карл прибыл в замок Крей в том же болезненном состоянии.

Между тем не пренебрегали и обычными мирскими средствами: сир де Куси указал на одного весьма ученого и искусного медика по имени Гийом де Эрсилли. Тот был вызван из селения около Лана, в котором проживал, и принял на себя роль главного лекаря при короле, чья болезнь, уверял он, ему хорошо известна.

Что касается регентства, то оно, как и можно было предположить, перешло к дядям короля. После двухнедельных совещаний совет объявил, что герцог Орлеанский слишком молод для столь сложных обязанностей, и потому возложил их на герцогов Беррийского и Бургундского. На другой день после этого назначения сир де Клиссон как коннетабль явился вместе со своими помощниками к герцогу Бургундскому. Привратник, по обыкновению, отворил им ворота. Они сошли со своих лошадей, и Клиссон в сопровождении оруженосца поднялся по ступеням дворца. Войдя в первую залу, он застал там двух рыцарей и справился у них, где находится их господин и может ли он с ним говорить. Один из рыцарей отправился к герцогу, который в это время беседовал с герольдом о каких-то больших торжествах, состоявшихся недавно в Германии.

– Ваше высочество, – сказал рыцарь, прервав герцога Бургундского, – вас ждет мессир Оливье де Клиссон, он желает говорить с вами, если вам угодно будет его принять.

– Да-да! – воскликнул герцог. – Пусть входит, и не мешкая, ибо прибыл он весьма кстати…

Рыцарь направился к коннетаблю, оставив за собою все двери распахнутыми и еще издали знаком приглашая его войти. Коннетабль вошел. Увидя его, герцог переменился в лице; Клиссон, казалось, этого не заметил; он снял шляпу и, поклонившись, сказал:

– Ваше высочество, я явился к вам за распоряжениями и с тем, чтобы узнать, какие реформы будут произведены в королевстве.

– Вы спрашиваете, какие в королевстве будут произведены перемены, Клиссон? – изменившимся голосом переспросил герцог. – Это касается меня и никого больше! А что до моих распоряжений, вот вам они: сию же минуту убирайтесь прочь с моих глаз, и чтобы через пять минут духу вашего в этом дворце не было, а через час – и в Париже!

На сей раз побледнел Клиссон. Герцог был регентом королевства, и ему следовало повиноваться. Клиссон, опустив голову, вышел из комнаты, в задумчивости пересек покои и, оставив дворец, сел на лошадь. Вернувшись в свой дом, он тотчас приказал собираться в дорогу и в тот же день, в сопровождении всего двух человек, выехал из Парижа, перебрался в Шарантоне через Сену и к вечеру, не сделав ни единой остановки, прибыл в принадлежавший ему замок Монлери.

План, которому следовал герцог Бургундский в отношении Клиссона, распространялся и на других фаворитов короля. Поэтому, узнав о судьбе коннетабля, Монтегю тайно, через Сент-Антуанские ворота, покинул Париж, взял путь на Труа в Шампани и остановился только в Авиньоне. Мессир Жан Лемерсье хотел поступить точно так же, но ему не повезло: стража задержала его прямо на пороге его же дома и отвела в замок Лувр, где его ждал уже мессир Ле Бэг-де-Виллен. Что касается сира де ла Ривьера, то хотя тот и был вовремя предупрежден, он не хотел покидать своего замка, говоря, что ему не в чем себя упрекать и что он уповает на волю божью; поэтому, когда ему сказали, что в дом его явились вооруженные люди, он велел отворить все двери и сам вышел их встречать.