Александр Дюма - Сальватор. Том 2

Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Она повернула к маршалу голову, посмотрела на него с невыразимой нежностью и восхищением и попросила:

– Дайте руку!

Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:

– Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!

Уронив голову в подушки, она прикрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда, как угасает ясный день в сумерках.

– Рина, Рина! Любимая моя! – закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. – Открой глаза, посмотри на меня! Да ответь же ты!

Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня?

Я все тебе прощаю!

Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб.

Но на него вдруг повеяло могильным холодом, а когда он поднес свои губы к губам и не ощутил ее дыхания, он наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:

– Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту критическую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божие.

В это мгновение послышался детский голосок:

– Мама, мама! Я хочу тебя видеть!

Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.

Две сестры торопливо вошли в спальню, так как Регина сопровождала Пчелку.

– Не входите, не надо, девочки! – рыдающим голосом выкрикнул маршал.

– Я хочу видеть маму, – захныкала Пчелка и побежала к кровати княгини.

Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к Регине.

– Ради Бога, уведите ее, дитя мое! – взмолился он.

– Как она? – спросила Регина.

– Ей лучше, она уснула, – солгал маршал, и голос его задрожал. – Уведите Пчелку.

– Мама умерла! – простонала девочка.

Регина с Пчелкой на руках подскочила к кровати.

– Несчастные дети! – тяжело вздохнул г-н де Ламот-Гудан. – У вас нет больше матери!

Сестры в один голос зарыдали.

На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.

При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время позабыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, с важностью проговорил:

– Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?

– Да, господин маршал, – подтвердил священник.

– Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.

– С позволения господина маршала, – сказал аббат, – я проведу ночь у тела несчастной княжны.

– Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.

– Обычно, господин маршал, – продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, – эта печальная обязанность выпадает на долю священника.

– Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, – не допускавшим возражений тоном проговорил маршал. – Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!

Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, прощавшимся с матерью. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:

Отсюда скоро уберетесь сами,

Хоть мните вы хозяином себя! –

и вышел, громко хлопнув на прощание дверью.

Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Гудан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.

Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.

Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, пристроился рядом с комодом, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.

Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы.

Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: «Когда мы вернемся во Францию?»

Иными словами, все письма мужа свидетельствовали об его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.

Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини:

через его отсутствие и ее одиночество.

Он помедлил, заметив чужой почерк, словно, прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену – слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.

Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами – Прости, дорогая! Прежде всего, виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.

Он снова сел у комода и приступил к письмам графа Рапта Странное дело! Он словно предвидел, что за этим грехом кроется настоящее преступление: когда он узнал о своем бесчестье, эта новость его не оглушила, как бывает обыкновенно с любым человеком, невзирая на темперамент, в подобном положении. Разумеется, он был опозорен, он дрожал все время, пока читал проклятые письма, и если бы в эту минуту граф Рапт попался ему в руки, он, несомненно, задушил бы его. Однако весть о несчастье обратилась ненавистью к любимцу, но в то же время и состраданием к жене Он искренне ее жалел, винил себя в собственном бесчестье и просил у Бога снисходительности к умершей.

Такое действие произвело на маршала первое письмо г-на Рапта: сострадание к жене, возмущение подопечным Жена обманула мужа, адъютант предал командира.

Он продолжал ужасное чтение, терзаемый тысячью мучительных мыслей.

Сначала он прочел лишь общие фразы первых писем. Ничто не предвещало несчастья. Однако он интуитивно понимал, так сказать, догадывался, что ему предстоит узнать еще более страшное известие, и лихорадочно перебирал одно письмо за другим.

Он торопливо проглатывал их, чем-то напоминая человека, который видит направленное на него оружие и бросается навстречу пуле.

Вдруг он издал пронзительный, душераздирающий, нечеловеческий крик, когда дошел до слов:

«Мы назовем нашу дочь Региной. Ведь она будет поражать такой же царственной красотой, как и ты».

Вряд ли молния способна нанести большой урон, чем эти строки, поразившие маршала де Ламот-Гудана в самое сердце.