Степан Писахов - Я весь отдался северу (очерки)

– Куликовский будет парад принимать!

Слушая рапорт, хотя и не к нему обращенный, Александр Павлович, как и окружающие, козырял рукой в белой перчатке. Со стороны было похоже: Куликовский принимает парад. Разговоры в толпе продолжались:

– Куликовский-то во всем новом, и ребята в обновках. Деньги-то впрок пошли.

– Александр-то Павлыч наш в таку пошел гору, что в гости звать впору.

Сказанное оправдалось. После парада многие стали звать Куликовского в гости. Кто звал обедать, кто кофею откушать.

Александр Павлович с поклоном благодарил:

– В другое время – ваши гости, а сегодня дома праздную, сегодня мой праздник. Жена и в церковь не пошла, пироги печет, меня с ребятами ждет. Не обессудьте!

Соблазняли выпивкой:

– Пойдем, Александр Павлыч, выпьем по одной-другой и все по единой.

Куликовский показал на уходящее начальство:

– Сегодня их очередь выпивать, обиду заливать. Сегодня мне и без вина весело.

Вечером была иллюминация. На главной улице, на Троицком проспекте, в окнах были поставлены зажженные лампы, свечи. В окнах присутственных мест и в окнах губернаторского дома были деревянные подставки, и на них свечи стояли елочкой.

В дни иллюминаций народ медленно идущей толпой гулял по Троицкому проспекту.

В этот день гулянье было мимо жилья Куликовского. На улице светил один фонарь у ворот дома Куликовского. Но нашлось много желающих помочь «иллюминации в честь Александра Павловича»: на улице, к великому удовольствию мальчишек, загорелись плошки.

Иллюминация на этой улице была первый раз. Улица полна народом, гуляющие двигались медленно, не было ни выкриков, ни громких разговоров, была торжественная чинность. Гуляли в честь Куликовского.

Обитатели улицы праздновали, в каждом домике – гости. Праздновали по уговору без выпивки, гостям объясняли: «Ежели Александр Павлович не пьет сегодня, так и мы не будем – мы с ним одному и тому же радуемся»

Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.

С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев – сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.

Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.

Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.

В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.

Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: «Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход». И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!

На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.

Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.

Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил – так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали «летнюю воду».

После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.

У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.

Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.

Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств – таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца «постников»: ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше живота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,– казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.