Василий Шукшин - Печки-лавочки

Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.

Вошел профессор.

– Ну, Нюся!.. Что, скучаем?

– Что он там? – озабоченно спросила Нюра.

– Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.

– Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик – ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили – неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых – на пятерых лезет.

– Часто пьет?

– Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду – работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»

Профессор вздохнул.

– Смеются там над ним? – спросила Нюра.

– Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… – Профессор не стал говорить, что это «только». – Ничего. Не беспокойтесь.

– Как же не беспокоиться – не чужой. Сердце-то болит.

В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое:

– Пираты, – в раздумье молвил старик профессор. – Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.

В купе заглянул курносый парень.

– Это у вас?

– Что?

– Пели-то.

– Нет, это по соседству, – сказал профессор. – Они уже перестали. Слова списать?

– Я бы их так запомнил… Хорошая песня.

– Куда путь держим? – спросил профессор.

– В Крым. – Курносый присел на диван. – Второй раз. Опять радикулит… Замучил.

– Болит? – посочувствовала Нюра.

– Болит, – отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. – Во народу где! Идешь по пляжу – тут женщина голая, там голая – валяются. Идешь, переступаешь через их…

– Совсем голые?! – удивилась Нюра.

– Зачем? В купальниках. Но это же так – фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках – шортики называются. – Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось – «станиски», «сортики». – Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…

– Ну да, – согласилась Нюра, – другая и по морде даст.

– Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки – ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…

– Во!

– Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь – вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек – не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз – ну, красота! На всех пароходах – музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся – опять в ресторан…

– Это ж сколько денег просадить можно?! – сказала Нюра. – Тут ресторан, там ресторан…

– Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции – от так от хватает…

…А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню – про «Россию-матушку».

Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.

Песня кончилась.

Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:

– А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!

Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.

И запел в коридоре:

Потом Иван вошел в свое купе.

– Дорогие мои, хорошие… – заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.

А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:

– Прямо не знаю, как вам и сказать… – раздумчиво сказала Нюра. – Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..

– Господи! – тихонько воскликнул профессор. – Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.

– Прямо не знаю… – тихо и грустно опять сказала Нюра. – Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?

– Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо – красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.

– Многовато вообще-то…

– Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом – культура! Там же через каждое слово – «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…

– Да охота, конечно, пожить, как…

– Я извиняюсь, – вмешался Иван, заметно трезвея. – Про кого тут речь?

– Дело же не в том даже, что самой пожить, – продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, – а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то – что за пример они видят!

– Я же про то и говорю! – подхватил профессор. – Пример же будет.

– Я подумаю, – сказала Нюра.

– Подумай-подумай.

– Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…

– Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице – и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…

– Слушайте, – заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. – Я говорю, я извиняюсь, но я же – тут! В чем дело?!

– А, ты тут? – «спохватилась» Нюра. – А мы и не слышим – заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?

– Да как тихо вошел! – удивился и Сергей Федорыч.

– В чем дело? – спросил Иван.

– Ни в чем.

– Кому семьдесят лет?

– Мне, – сказал профессор.