Василь Быков - Карьер

– Нет ничего страшнее. Я заявляю!

– Есть.

– Например?

– Например, бомбежка.

Желудков почти растерянно заулыбался.

– Я думал, ты скажешь – начальство! Для штабников самый большой страх на войне – начальство.

– Нет! – решительно взмахнул рукой Евстигнеев. – Если офицер дисциплинирован и свою службу содержит в порядке, ему нечего страшиться начальства. А вот бомбежка – действительно...

Не сводя глаз с Евстигнеева, Желудков опять поднялся на коленях.

– А что, кроме бомбежки, вы видели там, в штабах? Артиллерия до вас не доставала, минометы тоже. Снайперы вас не беспокоили. Шестиствольные до вас не дошвыривали. Единственно – бомбежка.

– Ты так говоришь, словно сам войну выиграл, – вставил Скороход. – Подумаешь, герой!

– А я и герой! – с простодушным изумлением сказал Желудков. – Я же пехотинец. А вы все – и ты, и он вон, и он, – поочередно кивнув в сторону Скорохода, Евстигнеева и Прохоренко, все время молчавшего за спиной Агеева, сказал Желудков. – Вы только обеспечивали. И, скажу вам, плохо обеспечивали...

– Это почему плохо? – насторожился Евстигнеев.

– Да потому, что я шесть раз ранен! Вы допустили. Вовремя не обеспечили. А должны были. Как в уставах записано.

Стоять на коленях ему было неудобно, и он сел боком, поближе подобрав коротенькие ноги. Заметный холодок пробежал в таких теплых поначалу взаимоотношениях ветеранов, и первым на него отреагировал, как и следовало ожидать, Евстигнеев.

– Товарищ Желудков, в армии полагается каждому выполнять возложенные на него обязанности. Я выполнял свои. Товарищ Скороход свои. И выполняли неплохо. Иначе бы не удостоились боевых наград.

– Это ему так кажется, что он больше всех пострадал, – живо отозвался Скороход. – Я хоть не ранен, зато я в действующей армии пробыл от звонка до звонка" Другой раз намотаешься до одури и думаешь, хоть бы ранило или контузило, чтобы поваляться с недельку в санчасти. Где там! Работать надо. Надо готовить материал, писать, править. Да и за материалом частенько приходилось самому отправляться. В окопы, на передок, в боевые порядки. На разные аэродромы. А дороги!.. Нет, знаешь, Желудков, если шесть ранений, то это сколько же месяцев ты от передовой сачканул?

– А я тебе сейчас скажу сколько. Два тяжелых ранения по три месяца и четыре легких по полтора-два месяца. Итого примерно четырнадцать месяцев.

– О, видели! – обрадовался Скороход. – Четырнадцать месяцев в тылу, когда на фронте кровопролитные бои! Мне бы половину твоего хватило за всю войну. Вот отоспался бы...

– Вот, вот, – без прежнего, однако, азарта сказал Желудков. – Да тебе бы трех месяцев моих хватило. Тех, что я в гнойном отделении провалялся. Когда легкие выгнивали от осколочного ранения, повеситься на спинке койки хотел.

Блондин с обгорелым лицом, молча сидевший возле Агеева, потянулся за опрокинутым на траве стаканом и сказал с укором:

– Да будет вам, нашли из-за чего браниться! Давайте еще нальем. Хомич, чего спишь?

– Я всегда пожалуйста, – встрепенулся Хомич.

– Не одни мы воевали. Вот и товарищ, наверно, тоже. Извините, не знаю вашего имени-отчества, – вежливо обратился сосед к Агееву, и левая щека его странно болезненно напряглась.

– Да просто Агеев.

– Были на фронте или в партизанах?

– И на фронте, и в партизанах, – сказал Агеев. – Везде понемножку.

– Ну, на этой войне и понемножку можно было схлопотать хорошенько. Я вон за полгода четыре танка сменил. После четвертого уже не успел – война кончилась.

– Горели?

– И горел, и подрывался. Всякое было.

– Командиром или механиком? – поинтересовался Агеев.

– Он у нас по механической части, – сказал Желудков. – И теперь шоферит в «Сельхозтехнике».

– Значит, пошла впрок фронтовая выучка, – сказал Агеев. Желудков подхватил:

– И Скороходу вон тоже пригодилась. Да еще как! До редактора газеты дошел. И теперь вон нештатный в областной газете.

– А тебе завидно? – глянул на Него Скороход.

– А мне что! Моя специальность после войны ни к чему. Я – куда пошлют. Где только не был...

– А теперь где? – спросил Агеев.

– Теперь бондарным цехом командую. В промкомбинате. У меня же и Семенов работал. До последнего своего дня. За станком и помер – клепки спускал.

– Я знаю, – сказал Агеев. – Тоже человек трудной судьбы. Кое-что рассказывал.

– Наверно, не все. А как он восемь лет белых медведей пас, не рассказывал?

– Этого нет.

– Этого уже не расскажет. Так и унес с собой.

– Каждый человек что-то уносит с собой, – сказал Скороход со значением. – Человек – это целый мир, писал Хемингуэй.

– Может, и хорошо, что уносит, – буркнул Желудков.

Напротив недовольно завозился Евстигнеев.

– Нет, я не согласен. Нечего уносить. Если ты человек честный, приди и расскажи. Коллектив поймет. И поможет.

– А что если на душе такое, что не поймет? И не поможет? – сказал Желудков.

– Тогда прокурор поймет, – осклабился Хомич. – Этот самый понятливый.

Евстигнеев насупился и с раздражением выговорил:

– Ты не скалься, Хомич. Я дело говорю, а ты свои шуточки. Хороший коллектив всегда поймет. Даже если в чем и оступился. И поможет исправиться.

– Вон как Семену, – тихо бросил Хомич.

– А что Семену? Семен и не думал исправляться. Он знал свою соску сосать.

– Вот оттого и сосал, – сказал Желудков. – Что никто не помог, когда надо было. Он же у тебя рекомендацию просил? Просил. Ты ему дал?

Евстигнеев искренне удивился.

– Как я ему дам? Он из пивной не выходил, скандалил с женой. На общественность не реагировал, а ему рекомендацию?

– Э, это уже потом – пивная и все прочее, – сказал Желудков. – А тогда он еще и не пил. Тогда он дом строил, вот этот самый. И ты не дал потому, что у него там в деле что-то значилось. С войны.

– Ну хотя бы и так. Хотя бы и значилось. Тем более я не мог дать.

– Бдительный!

– Конечно! Разве можно иначе? Это мой долг.

– Однако ж Шароварову дал. Молодой, активный. Под судом и следствием не был, на оккупированной территории не проживал. Не пьет, не курит. Лихо командует райзагом. А что он тогда уже спекулятивные махинации проворачивал, об этом же в деле не написано. Вот ты и дал. А через год его исключили и судили. И что ты? Покраснел?

– Знаете, товарищ Желудков, вам больше пить сегодня нельзя. Я запрещаю, – подумав, сказал Евстигнеев и решительно сгреб бутылку с остатками водки. – Довольно! Вы шельмуете старшего офицера. Я все-таки подполковник, а вы капитан!

– Уже снят с учета, – неожиданно улыбнулся Желудков. – Так что ты опоздал.

– С чем опоздал?

– С нравоучением!

– Во дает! – восхищенно ухмыльнулся Хомич. – Во дает!

– Ничего подобного! Это уже пьянка! Вы забылись, зачем собрались.