Василь Быков - Болото

– Старшина, – со сдержанной решимостью произнес Гусаков. – Пойдете в деревню.

– Это куда?

Не стронувшись с места, на котором он лежал, Огрызков насторожился.

– Вон за полем. Узнать, как называется.

Старшина приподнимался устало и неохотно. Сидя, вдел руки в лямки вещевого мешка, потом встал на одно колено, затем на другое.

– Вещмешок оставь, – сказал командир. – Тумаш возьмет.

Сбросив с плеч тяжелый, набитый толом вещевой мешок, с автоматом в одной руке старшина ленивой походкой пошел по меже вдоль ржаной нивы. Из-под нависших ветвей Гусаков проследил, пока тот не скрылся за рожью.

– Да-а, – неопределенно произнес Тумаш. – Сварил кашу. Как теперь быть?

В вопросе фельдшера послышался тайный упрек ему, командиру, словно он был виновником происшедшего. И командир не ответил. Своей вины в их неудаче он не чувствовал, а обсуждать чужую вину ни с кем не хотел. Тем более с подчиненным или посторонним, каким, по существу, являлся для него этот фельдшер. Впрочем, о том же намекали и в особом отделе, где перед вылетом он проходил инструктаж и где оставил (уже не помнил, какую по счету) подписку о неразглашении. Похоже, спутников для него подобрали случайно, без должной подготовки к опасному заданию. Воспользовавшись его командировкой, вызвали тех, кого понадобилось отправить к партизанам. Хотя кто думал, что все так получится, что их сбросят не туда, куда следует, и их никто не встретит. Тем более – с его, в общем, не тяжелым, но весьма важным и секретным грузом.

– Ты где воевал? – спросил Гусаков, внимательно взглянув на сморщенное и багровое, видно недавно обожженное лицо Тумаша.

– В танковых войсках.

– Танкист, значит?

– Фельдшером был.

– Теперь партизаном будешь. Тоже неплохо, – скупо улыбнулся командир.

– На войне все неплохо, – просто ответил Тумаш. Его неприятное, безбровое лицо оставалось невозмутимо серьезным.

Гусаков подумал, что надо бы фельдшера, а не старшину послать в деревню, потому что старшина хотя и назвался разведчиком, но в разведку пошел, пожалуй, впервые. Впрочем, в их положении назваться можно было кем угодно – документы и погоны они оставили в штабе, а с виду были все одинаковые...

Сторожко озираясь по сторонам, Огрызков вышел из ржи и, присев, затаился под грушей.

Низкорослая молодая грушка вольготно раскошествовала на солнечном приволье, колючее ее сучье низко свисало к самой земле. Впереди за картофельными огородами раскинулась лесная деревушка – гряды, сарайчики, хаты под соломенными стрехами, за ними несколько старых деревьев. Из закопченной трубы крайней хаты вился слабый дымок – наверно, готовился завтрак. За изгородью ходила тонкая, с виду не старая еще женщина, что-то высматривала на грядках, иногда наклонялась, что-то щипала. Чуть в стороне возле кустов паслась привязанная на веревке лошадь; то и дело помахивая хвостом, отгоняла мошкару.

Огрызков не спешил, улегшись под грушей, дожидался, когда женщина подойдет ближе. Солнце тем временем изрядно поднялось в небе и согревало плечи и мокрый зад; старшина приятно подсыхал после ночного купания. В общем, он тоже досадовал из-за неудачного начала и думал, как бы все последующее не оказалось и того хуже. Главное – у них не было связи. А он уже слышал от своего недавнего начальника-генерала, что без связи в тылу врага делать нечего, можно запросто отдать жизнь за родину. Огрызкову отдавать свою жизнь ни за что не хотелось, он был молод и хотел жить.

Еще он слышал, что в их разведывательно-диверсионном деле многое зависит от тех, кто с тобой рядом. В этом смысле состав их группы ему не очень нравился, если не сказать, что вовсе не нравился. Не говоря уже об обгоревшем фельдшере, который просто – сбоку припеку. Этому, пожалуй, лишь бы дойти к партизанам, где, наверно, будет спокойнее, чем на передовой. А не удастся к партизанам, пристанет к землякам-полицаям. Теперь и тем и другим нужны медики, говорят, раненых да трипперников у всех хватает. Огрызкову не понравился и командир, эта штабная крыса, который стремится командовать, подчинить их себе, но делает это без необходимой власти и твердости. Да и откуда возьмется твердость у человека, который потерял ориентировку и не знает, куда податься? За таким командиром нужен присмотр. Перед отлетом в особом отделе ему так и сказали: за командира отвечаешь головой. Нельзя допустить, чтобы в случае чего высокие правительственные награды попали в руки врага. Если такая опасность возникнет, знаешь, что надо сделать? Он догадывался, но сделал вид, будто хорошо о том знает и нет нужды в объяснениях.

Наверно, немало времени он пролежал под грушей, а тетка все не подходила к изгороди, ковырялась на середине картофлянища. Потеряв терпение, Огрызков поднялся и, прикрыв за бедром автомат, двинулся к огородам.

– Можно вас на минутку?

Испуганно ойкнув, женщина со всех ног бросилась к хате, и Огрызков с досады выругался. Оставаться тут было небезопасно: черт знает, что могла выкинуть эта женщина. Вполне возможно, что в ближней избе живет полицай или староста. Прикрывая собой автомат, он тихонько пошел вдоль изгороди, постепенно забирая в сторону, ближе к полю. Хорошо или нет, но на огородах и возле хат никого не было, никто его тут не увидел. Держась поодаль, Огрызков направился в другой конец деревни.

На пути его оказался небольшой округлый пруд с обтоптанными скотом берегами, похоже, здесь располагался выгон, во всяком случае засеянное рожью поле поблизости оканчивалось. По ту сторону обросшего ольхой овражка паслось небольшое стадо – несколько разномастных коров шустро сновали по сенокосу, сзади за ними двигалась женщина с прутом в руках. Издали были слышны ее сердитые окрики на коров, которые, похоже, настырно стремились к посевам. Наверно, стоило туда подойти, подумал старшина, меняя направление – от деревни в поле.

Для того чтобы приблизиться к стаду, пришлось перелезть овражек, высунувшись из которого, Огрызков неожиданно близко увидел пастуха. Это был парнишка-подросток в длинноватой, выпущенной поверх штанов рубашке, низко надвинутой большой, наверно, отцовской кепке. Стоя на краю ржи, он задумчиво стегал по траве коротеньким пастушьим кнутом.

– Привет, парень! – приветствовал его Огрызков. – Не пугайся, я – партизан! Тебя как звать?

– Костя, – растерянно произнес подросток.

Разбуженный матерью, Костя в то утро поднялся рано, – подошла очередь на пастьбу коров. Правда, проснулся не сразу, мать трижды окликала его из ворот повети, где он спал на привезенной вчера копне сена. Когда встал, коров уже выгоняли, а их Красоля подоенная стояла во дворе, допивала из ведра воду. Костя достал из-под стрехи ременную пужку и, как был босой, в одной рубашке погнал корову на выгон.