Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

– К сожалению, да, – сказал я. – Я был там вчера вечером. То была ошибка.

– Я хотел, чтобы она приняла участие в игре, – сказал Шварц. – И она выигрывала. Непонятное продолжалось. Она, не глядя, бросала фишки на поле, и ее номера выигрывали.

В этом последнем периоде почти исчезла реальность. Казалось, будто опять вернулась та пора в маленьком замке. Мы уже почти не притворялись, но тут впервые у меня появилось чувство, что она наконец полностью принадлежит мне. И в то же время с каждым днем она все больше ускользала от меня к своему самому неумолимому любовнику. Она еще не сдалась, но уже не боролась.

Были долгие, мучительные ночи, когда она плакала, но вслед за тем вновь наступали сладостные, почти неземные минуты, в которых отчаяние, мудрость и любовь, уже не ограниченная телесной оболочкой, возвышались вдруг до неслыханной силы, и я не смел пошевелиться, поглощенный ею.

– Мой любимый, – сказала она мне однажды ночью, и то был единственный раз, когда она заговорила об этом, – благословенной страны, которой ты жаждешь, мы никогда не достигнем вместе.

Под вечер я отвез ее к доктору. Теперь вдруг, мгновенно, как удар молнии, я почувствовал яростный протест, который почти лишал меня рассудка. Я не мог, не в силах был удержать то, что я любил.

– Элен, – сказал я сдавленным голосом, – что же, наконец, это?

Она не ответила.

Потом покачала головой, улыбнулась:

– Мы сделали все, что могли. И это не так уж мало.

Потом наступил день, когда в консульстве мне сказали, что невероятное совершилось; для нас поступили две визы. Хмельное настроение случайного знакомства сделало то, чего мы не могли добиться, несмотря на мольбы, несмотря на всю нашу нужду! Я засмеялся. Это была истерика. Впрочем, если умеешь смеяться, в нынешнем мире можно найти много смешного. Как вы думаете?

– В конце концов смеяться перестаешь.

– Самое замечательное, что мы немало смеялись в последние дни, – сказал Шварц. – Мы были в гавани, куда не попадали ветры. Так, по крайней мере, казалось. Горечь ушла, не было уже и слез, а печаль стала такой прозрачной, что ее порой нельзя было отличить от иронически-тоскливого оживления. Мы переехали в маленькую квартиру. С совершенно непонятным ослеплением я по-прежнему преследовал одну и ту же цель: уехать в Америку. Пароходов долго не было, пока наконец не появился один. Я продал последний рисунок Дега и купил два билета. Я был счастлив. Я думал – мы спасены. Несмотря ни на что! Вопреки всем врачам! Должно же было произойти еще одно чудо!

Отплытие отложили на несколько дней. Позавчера я снова пошел в контору пароходства. Мне сказали, что корабль отойдет сегодня. Я объявил об этом Элен и вышел из дому, чтобы еще кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва.

Все зеркала в комнате были разбиты. Ее вечернее платье валялось разорванное на полу. Она лежала тут же – не в кровати, а на полу.

Сначала мне пришло в голову, что ее убили во время грабежа. Потом подумал, что это дело рук агентов гестапо. Но ведь они искали меня, а не ее. Когда же я увидел, что ничего, кроме платья и зеркал, не повреждено, я все понял. Я вспомнил про ампулу с ядом, которую я дал ей; она говорила мне, что потеряла ее. Я стоял и смотрел на нее, потом бросился искать хоть какое-нибудь письмо, Его не было. Не было ничего. Она ушла без единого слова. Вы понимаете это?

– Да, – сказал я.

– Вы понимаете?

– Да, – повторил я. – Что же она еще должна была написать вам?

– Что-нибудь. Почему? Или…

Он замолчал.

Наверно, он думал о последних словах, о последних любовных клятвах, о том, что он мог бы взять с собой в свое одиночество.

Он сумел расстаться со многими предрассудками, только, видимо, не с этим.

– Она никогда не смогла бы остановиться, если бы начала писать вам, – сказал я. – Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов.

Он помолчал, видимо, раздумывая над этим.

– Видели вы объявление в бюро путешествий? – прошептал он наконец. – Отплытие отложено на один день. Может быть, она прожила бы еще один день, если бы знала?

– Нет.

– Она не хотела ехать со мной, потому она и сделала это.

Я покачал головой.

– Она больше не могла вынести боли, господин Шварц, – сказал я осторожно.

– Не думаю, – возразил он. – Почему она сделала это именно за день до отъезда? Или она думала, что ее как больную не впустят в Америку?

– Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда жизнь для него становится невыносимой? – сказал я. – Это минимум, что от нас требуется!

Он смотрел на меня и молчал.

– Она держалась до последнего, – продолжал я. – Ради вас. Неужели вы этого не видите? Только ради вас. Когда она поняла, что вы спасены, она ушла.

– А если бы я не был таким слепым? Если бы я не стремился в Америку?

– Господин Шварц, – сказал я, – все это не остановило бы болезнь.

Он сделал какое-то странное движение головой.

– Она ушла, – прошептал он, – и вдруг стало так, словно ее никогда не было. Я видел ее. Там нет ответа. Что я сделал? Убил ли я ее или я сделал ее счастливой? Любила ли она меня, или я был для нее только палкой, на которую они опиралась, если это ей подходило? Ответа нет.

– А вам он обязательно нужен?

– Нет, – сказал он вдруг тихо. – Простите. Наверно, нет.

– Его и нет. И никогда не будет иного ответа, чем тот, который вы даете сами себе.

– Я рассказал вам все, потому что я хотел знать, – прошептал он. – Что это было? Пустое, бессмысленное бытие, жизнь бесполезного человека, рогоносца и убийцы…

– Этого я не знаю, – сказал я. – Но если хотите – это в то же время была жизнь человека, который любил, и, если это вам так важно, в некотором смысле – это была жизнь святого. Но что значат теперь все слова? Это было. Разве этого не достаточно?

– Это было. Но есть ли оно еще?

– Оно есть, пока существуете вы.

– Только мы его еще и удерживаем, – прошептал Шварц. – Вы и я. Больше никто. – Он уставился на меня. – Не забывайте этого! Должен же кто-то его удержать! Оно не должно исчезнуть! Нас только двое. Во мне оно не удержится. А умереть оно не должно. Оно должно жить дальше. Внутри вас.

Хоть я и скептик, при этих словах меня охватило странное чувство.

Чего хотел этот человек? Вместе со своим паспортом передать мне свое прошлое? Может быть, он уже решил умереть?

– Почему это умрет в вас? – спросил я. – Вы должны жить, господин Шварц.

– Я не лишу себя жизни, – спокойно ответил Шварц. – Нет. С тех пор, как я увидел красавчика, я решил, что не смею убивать себя, пока он жив. Но моя память неизбежно попытается разрушить воспоминание. Она будет перемалывать его, умалять, искажать, пока не приспособит к дальнейшему существованию, чтобы воспоминание перестало быть опасным. Уже через несколько недель я не смог бы рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому-то я и хотел, чтоб вы выслушали меня. В вас оно останется нетронутым, потому что оно не опасно для вас. А где-нибудь оно должно остаться, – сказал он вдруг с отчаянием, – в ком-нибудь! Таким, каким оно было! Пусть даже недолго!