Грант Матевосян - Мать едет женить сына

— Смеюсь, потому что я свою похлёбку для собаки варю, а ты своё стихотворение наизусть не учишь.

— Вот и возись со своей собачьей похлёбкой, а надо мной нечего смеяться.

— Вот как?

— А не то сама прочитай наизусть, можешь?

— Я неграмотная женщина.

— Раз неграмотная — не смейся.

— Ох, чтоб всем вам провалиться сквозь землю, да в преисподнюю прямо, не куда-нибудь, это кто же здесь неграмотный?! — И, заправив, как девушка, сбившуюся прядку за ухо, она сказала: — Ованес Туманян. «Взятие крепости Тмук».

— Пах-пах-пах!

— Ну слушай!

— А мы это не проходили.

— И я не проходила.

— Разве в третьем классе это проходят?

— А у меня образование нулевого класса.

— Деяния — что это такое?

— Деяния — это дела.

— Твой полководец-отец прибыл. Будете жить вместе до ста лет.

— А дальше как?

— Длинная очень вещь, времени не хватит всё сказать. Как бы авелук не забыть…

Поднимаясь на чердак, она глянула вниз — Симон был возле груши, он тащил за собой лошадь, и ноги его подгибались в коленях, совсем как у мурадовских сыновей. И сил, чтобы сердиться на него, никаких уже не было. Мир был печальный-печальный. И прохудившаяся, с изъеденными листьями груша с единственно зелёной прививкой, и Симон, какой-то весь поменьшавший, и тусклая, без блеска шкура их лошади, и скала эта, которой давно уже пора расколоться надвое, а она не раскалывается, держится зачем-то, — всё это было грустным, печальным до боли.

«Ку-ка-реку…»

Совсем недавно, когда же это было, господи, совсем недавно ещё детьми были, потом девушками, невестами — наполнялись тоскою и ждали — чего? Чего-то хорошего ждали, и от ожидания этого сердца наши разрывались — почему? Петух кричал под окном — говорили: гость придёт. Потом сердца наши устали и больше не бились гулко и тревожно. Ах, гость должен был прийти, гостя ждали, ждали, ждали, и пришёл гость, пришёл — торговец из Касаха на осле, с гранатами и с грязными ногами. А потом была война, мы шли за плугом и плакали, молотили на гумне, тюки тяжёлые на себе тащили, траву косили, волов подковывали, пели песни и плакали и с тоскою ждали — чего? Потрепыхалось и замерло, как зарезанная курица, сердце. Ох, хорошо дремлющим на зелёном кладбище, под каменными плитами.

А дальше? Забыла, как дальше. Ну-ка.

А ведь я за это пятёрку получила, но продолжения не помню — отчего это?

Она не откликнулась на голос ребёнка. С авелуком в руках она уселась на лестнице и сказала, качая головой:

— Не еду, нет.

И опять всё было печально в мире, всё, от начала до конца. Да, хорошо тому, у кого невозвратимая потеря есть, кто тоскует, но не может звать, и его никто не позовёт, и он может не корежиться от отвращения и внушать отвращение тоже не может. Хорошо такому.

Одного сына хотели с хорошим голосом, чтоб песни пел, — и то не получилось. Вроде бы не очень многого хотели.

— Отец, а отец, просочиться — не значит разве внутрь пройти?

— Чего, чего?

— Просочиться, говорю, не значит…

Симон сел на пень и принялся стаскивать с ноги сапог.

— Чего? — Симон повернул голову к ребёнку.

— Просочиться не значит внутрь всочиться?

— Наверное.

— Симон!

— Чего тебе, ахчи?

— Симон, поэты почему рано умирают?

— Рано умирают?

— Ну да, говорят, у них в сердце что-то разрывается.

— Ну а до смерти своей живут ведь? Им достаточно.

— Скажешь тоже.

— А что ж мне тебе говорить — хорошо делают, что рано умирают, так, что ли?

— Остроумец, ну остроумец!

— Что тебе надо от меня, ахчи?

— Опоздал почему?

— Пешком шёл.

— От самого Овита? Пешком?

Симон взглянул на неё и промолчал.

— Так тебе и надо… Тебе говорили, на лошади поезжай? В машине захотелось, рядом с шофёром!

Симон снял второй сапог, ноги положил на голенище и пошевелил пальцами ног.

— А ведь ты знал, что я опаздываю, почему не сказал себе, что торопиться надо? Помнишь, как на похороны моей тётки из-за тебя опоздали и не пошли? Помнишь?

— Я думал, и на обратном пути машина попадётся.

— Ах ты думал, значит…

— Туда была машина, я подумал, и обратно будет, а ты ведь знала, что не будет, что ж не сказала мне?

— Я ведь сказала тебе — на лошади поезжай.

— На лошади это я понимаю, а почему про машину, что не будет, не сказала?

— А ты бы дом свой на приличном месте построил… что ж я — должна сидеть тут под скалой и гадать, будет из Овита машина или не будет?

— А мне как было знать, будет или не будет?

— Мозгами бы пошевелил.

— Нету. Этого нету.

— Потому и сидишь в таком состоянии.

— Начала опять! — крикнул Серо.

— Ты ребёнок, ты молчи.

Во дворе младшего сына появилась старуха и стала бормотать то громко, то неразборчиво:

— Извела, вконец извела парня… Да что ж это за беда прямо… Угробит ведь она его, угробит… Что ж тебе от него надо, не хватит тебе, ахчи?..

— Не размахивай там руками, не испугаешь… острословы, конца вам нет, один другого пуще.

— Я в Ереван хочу, я с тобой еду.

— Вот тебе! — Агун грубо, совсем по-мужски сунула под нос ребёнку кукиш, и это уже было сверх всякой меры, это было то, отчего у Симона начинала накаляться голова.