Грант Матевосян - Август

— Ну, за кого пьём? — сказал мужчина в белой майке. — А ты не вмешивайся, — сказал он другой женщине, посмотрел на мальчика и подождал.

Женщина в красном платье молча шевельнула губами, как бы тайком показала на себя пальцем и как бы тайком сказала — за меня пьёте, за меня…

— Пошли, — сказал мужчина в белой майке.

Мальчик оглянулся, женщина в красном платье снова показала на себя и молчаливым движением губ требовала — за меня, за меня, за меня…

— Выпьем за хорошее дело, — сказал мужчина в белой майке.

На земле лежал — рука на радио, белейшая рубашка, отутюженные брюки, волосы чистые и мягкие, и золотые часы на руке, и уже темнеющая верхняя губа, и улыбка в уголках рта, чистая матовая кожа, нежная… Если бы он был цмакутовцем… но он не мог быть цмакутовцем… Если бы они приезжали летом в Цмакут…

— Лерно мой, — сказал отец.

Парень поднял каштановую бровь и поглядел из узенькой щелки, он секунду глядел из узенькой щелки серо-голубым глазом, и ему не понравился ни ихний Цмакут, ни речка, ни девочки на речке, ни дружба его отца с этим мальчиком.

— Ведёт на станцию лошадь, — сказал отец. — Ты бы смог?

Тот разом сел и посмотрел, и во всей школе не было такого красивого мальчика, и девочка на речке, положив голову на валун, улыбалась ему, она, конечно, догадывалась о существовании этого мальчика, и улыбка её была предназначена для него. Выгнув каштановую бровь, он посмотрел на отца, на мальчика, на доктора, на деда Месропа, на мать, на эту женщину в красном платье и плюнул сквозь зубы, мальчик никогда бы не смог так сплюнуть — у него бы непременно слюна попала на подбородок или на грудь, и особенно он не смог бы так сплюнуть, глядя на женщину в красном платье. Этот мальчик резко поднялся и зашагал к каменной изгороди. Он только прикоснулся рукой к этой изгороди, легко перемахнул её, и в ту же минуту был на Алхо, и Алхо встал на дыбы, а тот уже стегал его, то ли стегал, то ли свистел так, будто стегает.

— Смотри и учись, сын косого Егиша, — сказал дед Месроп.

Между деревьями было видно, как скачет лошадь, потом топот её ног стал доноситься глуше и глуше.

— Весь в разбойника деда, — сказал отец. — В конокрада-деда.

— Назаров говорит, и отец не меньший разбойник, — откликнулся доктор.

— Ну можно ли так, доктор? — Дед Месроп то ли хотел слезть с лошади, то ли, наоборот, падал с неё и хотел удержаться, дед Месроп сказал: — Мы ведь тоже люди, как же так.

— Твою мать… — сказал мужчина в белой майке. — Идём, — улыбнулся он мальчику. — Идём, это я не тебе, с тобой мы должны выпить, пошли.

Склонив голову на грудь, мужчина в белой майке стоял перед родником-памятником.

— Вот, — сказал он. — Две тысячи семьсот новыми выложили. — Руки у него были белые и худые, но удар его должен был быть крепким. — Смотри, — сказал он. — Хорошенько смотри, сейчас мы с тобой выпьем за доброе дело, уже сделанное. Смотришь?

— Смотрю, — сказал мальчик.

— Смотри хорошенько, — сказал он, — для тебя ведь строил, для шамутовцев и цмакутовцев, чтобы пили воду и меня поносили… чтобы утоляли жажду, мать твою…

Мальчик слышал шум родника, но самого родника почему-то не видел. Мальчик сказал про себя: «Я пойду, можно, дядь?» — потом сказал: «Очень хороший родник, я пойду, можно?» — но сказать всего этого вслух он не смог.

— Ну как, понравился тебе мой родник, косой цмакутовец? — улыбнулся мужчина в белой майке.

— Очень хороший родник, — улыбнулся мальчик.

— Желание моего Лерно исполнил. Лерно сказал — увековечим память о дедушке. И увековечили. Хорошо увековечили?

— Хорошо увековечили, — сказал мальчик и хотел сказать «я пойду»…

— Чтоб твоё чрево высохло, чёртова дочь, — сказал мужчина в белой майке. — Так сколько вас, говоришь?

Это сухое, серьёзное ругательство врывалось в дом Егиша, где было множество незащищённых голых ребятишек. Мальчик ничего не ответил.

— А?.. — потребовал ответа мужчина в белой майке.

— Что?.. — сказал мальчик.

— Сколько вас, спрашиваю.

— Я? — сказал мальчик.

— Ты ведёшь на станцию лошадь. Вас восемь душ у отца, а у меня один Лерно, чтоб твоё чрево высохло, дрянь.

— Лерно увёл лошадь. — сказал мальчик.

— Ничего, не сдохнет твоя лошадь. А и сдохнет — шестьдесят рублей цена ей. Пускай сдыхает, потому что вы скупые крестьяне. Три тысячи рублей потратил…

— Доктор… — донёсся голос деда Месропа.

— Шутку от серьёзного не умеешь различить… — донёсся голос доктора.

Потом они говорили одновременно, и мужчина в белой майке прислушивался к их голосам, а потом выругался и сплюнул, но не на мальчика плюнул, а потом встал и пошёл от родника.

— Знай, с кем шутишь… — донёсся его голос, потом было тихо, но звука пощёчины не было.

— Сегодня большой день… — донёсся голос деда Месропа.

— В другой раз, в другой раз… — донёсся голос мужчины в белой майке, — не в первый и не в последний раз видимся…

И снова было тихо, дед Месроп, наверно, скривил шею, потом сказал:

— Неправду говоришь, Езек.

— Хочешь, поклянусь своим Лерно?

— Я готов, — донёсся голос деда Месропа. — Как только захочешь, ты только позвони в Цмакут, разделанная лань будет дожидаться тебя на этом самом месте.

— Идёт! — донёсся голос доктора, и мужчина в белой майке сказал:

— А ты знай, с кем шутишь, чувство меры соблюдай.

Доктор не ответил. Доктор не ответил, доктор, значит, был не прав, что шутил с дедом Месропом. Доктор был не прав, а та, в красном платье, сидела сейчас, наверное, грустная, наверное, ей до слёз было жалко доктора. И той, другой женщине тоже, наверное, было грустно, потому что проклинали её чрево. И лошадь вон увели и не приводят. А мужчина в белой майке сейчас вернётся, чтобы выпить вместе с мальчиком за этот родник, и что же тогда мальчик скажет, что должен сказать мальчик? Неудобно, наверное, ничего не сказать? А может, неудобно сказать что-то? Да и что тут скажешь? А лошадь старая, а тот мальчик не понимает, что лошадь старая, что она такая старая, что хочет умереть, тот мальчик, наверное, погоняет её, а лошадь и бежать уже не может…

ЛЕРНИК АРЗУМАНЯН

1897-1943

ПРОХОЖИЙ, Я ДОСТОИН ТВОЕГО ДОБРОГО СЛОВА И БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ ЗА НЕГО.

От сыновей Езека и Лерника

Стоя перед портретом, именем и жизнью этого человека, он сам, ничего в жизни не сделавший, но, как бессовестный щенок, нацарапавший своё имя и свою безобразную фамилию под именем дяди на стволе бука («вернусь, сотру», «вернусь, сотру», «вернусь, сотру»), со стаканом в руках, пальцы сжимают твёрдый хлеб и скользкую колбасу, стоя перед портретом и делами этого человека, среди журчания родника, мальчик подождал… А лошадь всё не вели, и имя той, другой женщины отец с сыном не написали на камне рядом со своим именем — на головном камне, который был как рассечённый ствол дерева, а женщина в красном платье любила доктора, была счастлива, а теперь она очень грустная, и всё из-за мальчика… Если бы мальчик с дедом Месропом не пришли сюда, доктор бы не шутил так много, и мужчина в белой майке не выругал бы его, а женщина в красном платье не загрустила бы… Если бы не мальчик, дед Месроп погнал бы свою кобылу, не зашёл бы в сад и был бы сейчас в горах рядом с Дошояном, Дошоян не был бы сейчас сердит, не послал бы Аветика в Якутию… А сестрёнку надо в Одессу повезти, а бедный отец не может вытащить руку из кармана, потому что дети ждут конфет, и тот Григорян сам себя грызёт, сам себя грызёт и ничего не может поделать, потому что всё уже случилось, сын его умер, кончился, нету его и не придёт он больше к нам, не придёт больше… И хорошо, что не придёт. Отрешённый, не то улыбка, не то недовольство.