Грант Матевосян - Похмелье

— Один раз пошёл, чтобы посмотреть, магазин закрыт был.

— Ты как это ноги ставишь?

— Не пойму, то ли чешется нога, то ли болит,

— Ничего, не голова ведь — нога.

— В марте мне приехать на каникулы домой?

— Смотри сам, как тебе сподручней будет.

— А если все разъедутся? Что мне там одному делать?

— Ты — не все, ты — Геворг, ты должен запомнить это.

— Летом, когда приеду, наберём малины, отнесём в Дилижан продавать.

— Подыщи лучше какое-нибудь лёгкое дело себе в Кировакане, пристройся куда-нибудь сторожем.

— Летом?

— Отстаёшь очень. Болит, видно, нога.

— Не знаю, чешется или болит. Если в деньгах дело, летом на малине больше заработаем.

— Брось думать про село, оторвись от села, хватит.

— Но ведь летом…

Когда я оглянулся с Кизилового холма — он стоял на коленях перед часовней Сурб-Саркиса. Я оглянулся, дойдя до поворота, — он всё ещё стоял так перед часовней. Я остановился на холме Подснежников, будто бы чтобы поправить мешок за спиной, — я поглядел через плечо назад, — он стоял возле часовни посреди белых снегов и махал мне рукой: иди, мол, не останавливайся, иди, иди. В холодном безмолвии я словно слышал его тоненький, как песенка прялки, голос:

— Иди, иди, иди…

…В Айгетаке я сел передохнуть — в пятке стало покалывать, я подумал, что она занемела, разулся, потёр ногу снегом. И тогда все покалывания объединились, превратились в клубок иголок, но потом боль смягчилась и округлилась, словно варёное яблоко. Пятка была отморожена, боль раздулась и меленькими волнами ударилась в голень, об косточки, а потом поползла выше, выше — я взял пригоршню снега и столько тёр эту проклятую пятку, что боль наконец поприутихла. Я надел шерстяной носок, надел трёх, завязал ремешки на трёхе, и когда встал и поднял глаза — на снегу сидел какой-то приблудный пёс, глядел на меня неотрывно.

— Басар? — дружелюбно, с чрезмерным даже дружелюбием спросил я, но он не откликнулся, потому что был волк. Он отошёл немного, но это не было бегством, он отступил ровно настолько, чтобы я мог понять — мы с ним враги. — Что тебе от меня надо, стерва? — закричал я, но он весь раскорячился и не сводил с меня глаз. — Тебя ещё не хватало, мать твою…

Напружив спину, растопырив пальцы, этот ребёнок двинулся, — с каждым шагом делаясь сильным и взрослея, — этот ребёнок двинулся на волка. Волк забрал хвост между ног и ощерился — испугался? Нанар улыбалась во сне, на тахте, усталый, прикорнул отец, а японцы отняли у деда Симона его коленный сустав и вставили в колено своему генералу… зелёные глаза этого ребёнка встретились с бессмысленным волчьим взглядом, и этот ребёнок пошёл, чтобы задушить его. Этот ребёнок, с пересохшим горлом, шептал себе ободряющие слова. Волк отвёл от него глаза, опустил голову и ногами поднял снежную пыль кругом. Он наивно так захотел обмануть ребёнка — чтобы потом прыгнуть на него, но ребёнок приближался к нему, медленно и твёрдо, как деревяшка, — и волк забыл, что он волк, и, заскулив, отскочил, отпрянул от него. Ребёнок теперь стоял на истоптанном, изрытом снегу — там, где раньше волк стоял, ребёнок выпрямился и вырос разом — сейчас он был крестьянином, деревенским мужчиной двадцати — двадцати пяти лет.

— Ну-ну, подходи давай, подходи, — насмешливо сказал он.

И волк попятился и подпрыгнул, ещё попятился и ещё подпрыгнул, снова поднял снежную пыль хвостом и ногами и снова заскулил. И отскочил. Потом прыгнул вперёд. Покрутился на месте. Ещё немножко отодвинулся. И вдруг что-то похожее на продуманный план промелькнуло в его поведении, и ребёнку приоткрылся край неведомого ужаса. Это был волк, а может быть, это была гиена, а может, сама смерть. В ребёнке всё стало мертветь, потихоньку, поражённые ударом, онемели нервы. Ребёнок почувствовал, что он будет уничтожен прежде, чем волк нападёт на него.

— Отец-ц! — но он почувствовал, что голос его уже мёртв.

Приближаясь и удаляясь, волк всё ещё плясал так: отпрыгивал, кружился в прыжке, чуть-чуть придвигался и на манер преследуемого делал два прыжка — убегал вроде бы. И ребёнок увидел, что он встаёт — с лозой по снежному полю проходила мать. На белом снегу показался ещё кто-то, кто-то очень близкий, родной, из их семьи. Он приблизился к этому родному существу и увидел, что приблизился к своему мешку.

— Мешок-джан, — сказал он.

А волк всё ещё приплясывал, удаляясь-приближаясь, приближаясь-удаляясь.

Ребёнок рассказал, пожаловался мешку, что волк хотел обмануть его. Обмануть его, как обычно обманывают волки ослов.

— А после занятий ты всегда смываешься в это своё общежитие.

— Смываюсь, да. А что мне здесь делать?

— Господи… с людьми знакомиться, говорить, общаться.

— У меня работа срочная, я занят.

— Что сейчас пишешь?

— Один старик из нашей деревни после смерти жены пятнадцать дней ничего не ел и умер следом за ней.

— Ну и что?

— А то, что верность, что животная любовь друг к другу, что человек — бог старого села.

— Вот потому и говорю, что с людьми не общаешься. Сидишь взаперти и пишешь о всяких существующих и несуществующих стариках старого села.

— Что хочу, то и пишу. И потом, стипендии мало, на одну стипендию не проживёшь.

— Не так-то уж много нужно на чашку кофе.

— Здесь одни только слова, слова, слова, слова.

— И слова, и фильмы, и знакомства — и ничего в этом нет плохого.

— Не люблю.

— Смотри, законсервируешься так.

— Хотел бы, но не получится, не бойся.

— Удивительно, почему бы ты этого хотел, как можно вообще этого хотеть?

— А так. Хочу сохранить мою жалкенькую индивидуальность.

— Это похоже на высокомерие, тебе не кажется?

— Если я не желаю вмешиваться в чужие дела, выходит, я высокомерен?

— Но на обсуждении у Полонского ты больше всех петушился, или я ошибаюсь?

— Знаешь что, говори поменьше, слова, они, как мыши… — я забыл по-русски слово «грызть».

— Слова, как мыши — что?

— Я тебя люблю, а ты всё говоришь, говоришь.

— Не вижу, чтоб ты любил меня.

— Показать?

С рюмкой возле губ она покачала головой — нет.

— Вот и вся твоя смелость.

— Как ты можешь говорить про мою смелость, что ты знаешь про меня?

— Ты похожа на мою жену. Немножко.

— Правда?

— То ли фигурой… а может, разрез глаз? И у обеих ноги не длинные — коротковаты…

Она улыбнулась, но отхлебнула коньяк.

— Это твоё старое впечатление, — сказала она, — в этой одежде не видно, не понять. А Дом кино и вправду ужасен: и откуда они только берутся, эти длинноногие, свежие, высокоинтеллектуальные девушки… Послевоенное беспечное поколение. Куда нам с ними тягаться,

Я подумал, но не сумел найти в русском слова «молочно-белый».

— Не люблю их, — сказал я.