Грант Матевосян - Похмелье

— Привет, старина!

— Здорово.

— На Андроникова билет есть?

— А про что он будет говорить?

— «Кто был всё же князь Звездич из «Маскарада»?»

— Нету билета.

— Достать тебе?

— Князь Звездич — я, благодарю. У древних армян, Ева, был языческий храм богини Анаит, там девушки отдавались юношам в храме, представляешь?

— Что-то такое я читала.

— В книге Энгельса про это написано. Осеннее солнце, виноград, нож, лошадь стоит, смуглые парни…

— Задача, — сказала она.

— Задача? Сейчас. — Она была хороша и была рядом. Мы оба были умники-разумники, я поднял воротник пальто, сейчас я должен был решить для себя сверхзадачу, и надо не забыть и послать Асмик телеграмму, да здравствует цивилизация, снявшая с меня трёхи и обувшая… всё это так, но куда совершеннее, куда ухоженней и талантливей вот этот вот Юнгвальд-Зусев, художник и поэт, актёр, прозаик, уверенный в завтрашнем дне постановщик, под чьим красивым лбом мысли отталкивают друг дружку, и такие гениальные мысли толкутся под его красивым лбом, что он не выдержал их напора и устроился с пишущей машинкой прямо здесь, в раздевалке, и вулкан его мыслей так неожидан, а мысли радостно стали извергаться с такой неожиданностью и поспешностью, что у него, у бедняги, не хватило даже времени раздеться, сдать пальто вахтёрше, он даже не зажёг сигарету, чтобы успеть передать бумаге хотя бы ничтожную часть этой лавины — с пальто на плечах, с незажжённой сигаретой во рту — рядом сидит девушка, пальто не падает с плеч, сигарета не дымит, и девушка не раскачивает длинной ногой — чтобы не мешать ему. Я остановился, но только потом, когда мы были на улице, под снегом я сообразил, что в раздевалке, остановившись, я выругался: — Сука! Сука и сукин сын! — Я остановился, выругался и прошёл, отчеканивая с каждым шагом: — Такой красивый… такой мыслящий… такой талантливый… пальто такое хорошее… такой Юнгвальд, почти что Ингмар… почти что Достоевский… Эй, Зусев, из тебя всё равно ничего не получится… не обижайся, но из тебя ничего не получится. — С сигаретой на губе, он снова склонился над машинкой. В зеркале мы шли навстречу себе, в глубине раздевалки оставался, делался прошлым эпизод с Зусевым и начинался новый час истребления свежей энергии.

— Который час? — спросила она.

— Пять.

— Три часа ещё есть.

— До чего?

— До Бергмана.

— Пойдёшь?

— Непременно.

— Может случиться, что не пойдёшь?

— Нет, пойду точно. А ты что будешь делать сейчас?

— Ничего, надо в Ереван телеграмму отправить.

Уютная тёплая зима была, снег этой зимой создан был для того, чтобы опускаться на наши ресницы, лёд — для того, чтобы мы взяли друг друга под руку, чистильщики, дворники — для того, чтобы расчистить для нас дорожки в снегу, а наши рты — чтобы говорить, говорить, говорить, без конца говорить. Вот упал, поскользнувшись на льду, пожилой человек, старик. Бутылка с молоком его разбилась, апельсин покатился под машину. Старик с трудом поднялся: сухое колено и твёрдый лёд столкнулись неудачно. Столько машин прошло, а апельсин оставался целым. Я сумел пробежать под носом у исторгающего дым и пар самосвала, я толкнул носком этот апельсин, поднял его и подал старику. А молочная бутылка разбилась. И было утешительно думать, что мы не старые, что бутылка молока для нас не имеет цены, что зелёные огоньки такси отдаются нам с быстротой и почти безотказно, что перед входом в метро продаются свежие пирожки, среди этой зимы. Можно сказать себе, что мы уже проголодались, кроме того, в пирожках есть что-то народное, когда ешь пирожок на улице, какая-то народная лёгкость спускается на тебя, пирожок смотрит на тебя и поглощается с какой-то простодушной сердечностью. Мы зашли на почту, чтобы отправить телеграмму, а потом выйти и съесть пирожок с беззаботностью свободного, ничем не занятого человека.

— Телеграмма — кому?

Перед тем как ответить, я посмотрел в её глаза: жене, моей жене, — я захотел уловить в её глазах ревность или печаль, мне очень захотелось, чтобы здесь влюблена была в меня она, а там в Ереване — Асмик… Я взял бланк, достал ручку и обдумал текст телеграммы: «У меня всё в порядке пришли сто рублей целую».

— Сколько надо сделать ошибок, чтобы ты мне отлично поставила?

— Дай, я напишу.

И я продиктовал:

— Асмик Мнацаканян. У меня всё в порядке…

Она жевала жвачку. Со жвачкой во рту она переспросила:

— Асмик?.. — и подождала. И её рот был красив.

Я взял её за руку и написал её рукой: Асмик.

Я продиктовал:

— Мнацаканян. У меня всё в порядке. Пришли сто рублей. — Когда я держал её за руку и в следующее мгновение тоже, мне казалось, что она отдаётся мне, и это было до отвратительности приятно.

— «Асмик Мнацаканян. У меня все в порядке, пришли сто рублей. Целую. Геворг».

Телеграмма мне не понравилась. Уродливая была телеграмма.

— Всё?

— Не слишком ли сухо?

— «Асмик Мнацаканян. У меня всё в порядке, пришли сто рублей. Целую. Геворг». Телеграмма как телеграмма.

— Конечно. И всё же давай что-нибудь прибавим. Дай напишу. Или сама напиши.

— Что написать?

— Рассказ идёт хорошо, через пятнадцать дней пришлю, прочтёшь, поцелуй детей.

— Что ещё за рассказ? — со жвачкой во рту спросила она.

Мы сдали телеграмму:

— Асмик Мнацаканян рассказ идёт хорошо через две недели пришлю тебе у меня всё порядке пришли сто рублей целую тебя поцелуй детей Геворг Мнацаканян.

Мы заплатили за телеграмму, подняли воротники и вышли на улицу.

— Что ещё за рассказ такой?

Я рассказал ей в двух словах, и она жевала жвачку и смотрела на меня, и её глаза были красивы, и взгляд полон внимания. Я взял её под руку.

— Может быть, тебе понравится это, слушай. У одного старика умерла жена. Совершенно здоровый старик поклялся на кладбище при народе, поклялся жене, как самый настоящий верующий, поклялся, что не оставит её одну в этой холодной одинокой стране, что придёт к ней через несколько дней, и пусть она потерпит эти несколько дней, пусть потерпит и простит его за опоздание. И старик не стал есть хлеб, и людям отвечал, что «уж на что вол, когда его товарищ умирает, вол грустит, смотрит по сторонам и…».

Я не знал по-русски слова «мычать», и она не помогла мне, не подсказала, я вынужден был изобразить, как мычит вол. Её взгляд наполнился какой-то живой теплотой, бесшумно жующие её губы действовали возбуждающе…

— Что же, мы хуже вола какого-нибудь, выходит? Старик истощился за несколько дней, лёг и умер, слышишь — лёг и умер… У него был красивый сад, он кружил среди яблонь, подсолнухов, ульев и ничего не ел, будто бы был обижен на домашних, будто бы обижен — чтобы они не заставляли его есть… Чтобы не заставляли есть…

Моя рука приятно согревалась под её рукой, наши головы были очень близко, её волосы иногда касались моего подбородка, в её взгляде была любовь — и любовь, и какая-то насмешливая, смешанная с иронией теплота.