Николай Добролюбов - Первые годы царствования Петра Великого

К сожалению, последующие историки Петра не следовали, в изображении его деяний, собственному его примеру, – одни по излишнему легковерию, другие по желанию изукрасить простую истину событий. К числу первых принадлежит Голиков и многие из иностранных историков Петра; в числе последних замечателен Крекшин, {9} 9 Сочинение П. Н. Крекшина «Краткое описание блаженных дел великого государя императора Петра Великого» полностью не издано; первая его часть опубликована И. Сахаровым в «Записках русских людей. События времен Петра Великого» (СПб., 1841). которого наши ученые принимали, даже до наших дней, – за достоверный источник и авторитет, [2] Например, автор статьи «Правление царевны Софии», помещенной в «Русском вестнике» 1856 года и обратившей на себя внимание многих, ссылается на сказания Крекшина как на свидетельства вполне надежные и неоспоримые. {48} но которого г. Устрялов, вслед за Татищевым, {10} 10 Имеется в виду труд В. Н. Татищева «История Российская с самых древнейших времен» (книги I–IV, М., 1768–1784; кн. V, М., 1848). справедливо именует баснословцем. Причину всех своих баснословных выдумок Крекшин очень наивно высказывает в предисловии, из которого г. Устрялов приводит следующие слова: «Аз, раб того благочестивого императора, мний всех, милость того на себе имех и дел блаженных его некоих самовидец бых; того ради, по долгу рабства и любви, должен блаженные дела его прославлять, а не образом истории писать дерзаю. Не буди то в дерзновение моему худоумию, яко недостоин отрешити и ремень сапога его». После такого признания, действительно, трудно доверять Крекшину. Собственно говоря, нельзя строго винить его: мысль его не заключает в себе ничего необыкновенного. Все мы немножко Крекшины в своих научных воззрениях, то есть все основываем нередко общие положения на своих личных понятиях и даже предубеждениях. Русские историки, доселе бывшие, не составляют исключения из этого общего правила. Нередко они приступают к исследованию исторической истины с заранее уже составленным убеждением. Они говорят себе: «должно оказаться то-то», и действительно оказывается то-то. Давно ли мы в своих учебниках твердили, – а подрастающее поколение и теперь еще твердит, – фразы вроде следующей: «История всемирная должна говорить о Петре как об исполине среди всех мужей, признанных ею великими; история русская должна вписать имя Петра в свои скрижали с благоговением». А что говорится обыкновенно историками о важных лицах, которых история пишется еще при их жизни, – об этом и упоминать нечего. {11} 11 Здесь Добролюбов дважды указывает на «труды» самого Устрялова; приведенная фраза является дословной цитатой из его учебного курса «Русская история» (ч. III, СПб., 1838, стр. 31), далее же – намек на его книгу о Николае I (см. прим. 6). Как очевидно, цензура это разгадала, и в «Современнике» вместо текста от слов – «Давно ли мы» до слов «и упоминать нечего» было: «Очень может быть, что результат их исследований в самом деле будет справедлив; но самый прием все-таки неверен в отношении к науке, потому что историк должен иметь в виду только одно отыскание истины». Но, несмотря на свое внутреннее сходство с Крекшиным, многие историки имеют настолько такта (пожалуй, назовите это хитростью или как-нибудь иначе), чтобы не объявлять о своих задних мыслях во всеобщее сведение. Оттого на них и смотришь как-то доверчивее, чем на Крекшина, который так неловко, в самом начале своей истории, отказывается от всякого права на доверие читателей к истине его повествования. Нельзя не порадоваться, что прошло уже у нас время таких признаний в исторических трудах. Признаемся, мы с удовольствием думали, как далеко ушла в одно столетие наша историческая наука, – сравнивая с забавной наивностью «новгородского баснословца» – твердый и уверенный голос современного историка, способный возбудить к нему полное доверие. Вот что говорит г. Устрялов в конце своего «Введения» (стр. LXXXVIII):

Не смею и думать, чтобы мне удалось написать историю Петра, достойную его имени; но вправе считаю себя сказать, что я вполне понимал всю святость добровольно принятой на себя обязанности быть его историком. Он, неумолимо строгий к себе и к другим в деле истины, служил мне руководителем. Самое тщательное изучение фактов при помощи архивов, разборчивая поверка современных сказаний, нелицеприятное беспристрастие, добросовестное изложение всех подробностей исторических, какие только встречались мне не в выдумках компиляторов, а в материалах достоверных, – вот мои правила непреложные! Могут найти в моем сочинении недосмотры, неосновательные выводы, недостатки искусства, плана, слога – все, что угодно; но в безотчетной доверчивости к современным сказаниям, не исключая самого Петра, тем менее в умышленном искажении истины не упрекнет меня никто.

Так сам г. Устрялов определяет нам характер и значение своего труда, и мы не можем не признать справедливости этого определения. У своих предшественников историков он нашел, как мы уже сказали, весьма мало, почти ничего. Ему предстояло самому все поверять, сводить, соображать, распределять, чтобы создать потом из всего этого стройный, живой рассказ. Мы не скажем ничего преувеличенного, если заметим здесь, что для истории Петра I, Устрялов сделал то же самое, что Карамзин для нашей древней истории. Само собою разумеется, что г. Устрялов нашел для своего труда все-таки гораздо более предшествовавшей подготовки, чем Карамзин. Но зато, вследствие этого обстоятельства, равно как и вследствие большего обилия средств и большей ограниченности самого предмета, труд г. Устрялова относительно полнее, нежели произведение историографа. В существенных же чертах оба они имеют большое сходство между собою. В том и другом на первом плане является собрание и поверка материалов, которые, собственно, и дают обоим произведениям право на ученое значение. Читателей – и та и другая история привлекают к себе красноречием, плавностью слога, искусством рассказа, живостью картин и описаний. В историко-литературном отношении то же сходство: Карамзин явился с своей историей после неудачных попыток Елагина, Эмина, Богдановича и пр.; г. Устрялов является после неудовлетворительных историй Петра, начинающихся с Крекшина, которого по цели его и по богатству вымыслов можно сравнить с Елагиным, – после Вольтера, Сегюра, Полевого… Карамзин имел пред собою добросовестный свод летописей – Татищева и довольно смышленую историю Щербатова; {12} 12 Добролюбов перечисляет следующие исторические работы: И. П. Елагин. Опыт повествования о России (М., 1803); Ф. А. Эмин. Российская история (тт. I–III, СПб., 1767–1769); И. Ф. Богданович. Историческое изображение России (СПб., 1777); Вольтер. История Российской империи в царствование Петра Великого (2 тома, 1759–1763; русский перевод: чч. 1–2, М., 1809); Ph. P. Ségur. Histoire de Russie et de Pierre le Grand, Paris, 1829 (Ф. П. Сегюр. История России и Петра Великого, Париж, 1829); Н. А. Полевой. Европа, Россия и Петр Великий (1841), Завоевание Азова в 1696 году (1841), История Петра Великого (1843), Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого (1846) и др.; M. M. Щербатов. История российская от древнейших времен (7 томов, 1770–1791). г. Устрялов тоже имел верный свод событий в истории Макарова, исправленной самим Петром, и нашел некоторое пособие в хронологическом сборе фактов, находящемся в «Деяниях» Голикова. Даже по самым внешним приемам, по расположению статей, примечаний и приложений, по манере изображения частных событий, – ни одна из исторических книг не напоминала нам так живо Карамзина, как «История Петра» г. Устрялова. Этот труд его достойно станет возле творения Карамзина, полный неоспоримых достоинств, хотя, конечно, не чуждый и некоторых недостатков.