Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки

– Ты меня не так понял, Гарри, – ответил художник. – Разумеется, я на него не похож, и я это отлично знаю. Да мне бы и не хотелось быть на него похожим. Ты пожимаешь плечами? А между тем я говорю вполне искренне. В судьбе людей, физически или интеллектуально превосходящих других, есть что-то роковое; это своего рода фатум, который на протяжении всей истории словно преследует королей, вынуждая их делать неверные шаги. Гораздо безопаснее ничем не отличаться от других. В этом мире все лучшее достается глупцам и уродам. Они могут преспокойно сидеть и смотреть, как из кожи вон лезут другие. Пусть им не дано почувствовать торжество побед, зато они избавлены от горечи поражений. Они живут, как следовало бы жить нам всем, – безмятежно, ничем не интересуясь, оставаясь ко всему равнодушными. Они никому не причиняют зла, и у них нет врагов… За твои знатность и богатство, Гарри; за мои интеллект и талант, какими бы скромными они ни были; за красоту Дориана Грея – за все эти дары богов нам когда-нибудь придется расплачиваться, расплачиваться самыми ужасными страданиями.

– Дориан Грей? Вот, значит, как его зовут, – произнес лорд Генри, встав и подойдя к Холлуорду.

– Да. Впрочем, я не хотел называть его имени.

– Вот как? И почему же?

– Как бы тебе объяснить… Если мне кто-то пришелся по сердцу, я никогда никому не говорю, как его зовут. Это означало бы делиться им с другими людьми. И знаешь, мне нравится иметь от других секреты. Это, пожалуй, единственное, что может в наши дни сделать жизнь увлекательной и загадочной. Самая обычная вещь, если скрываешь ее от людей, начинает казаться интригующей. Теперь, уезжая из Лондона, я никогда не говорю своим, куда еду. А говорил бы, так терялось бы все удовольствие. Глупая причуда, я не спорю, но она почему-то привносит в мою жизнь своего рода романтику. Ты, конечно, скажешь, что все это ужасно несерьезно, не так ли?

– Вовсе нет, – возразил лорд Генри. – Вовсе нет, дорогой мой Бэзил! Ты, кажется, забываешь, что я человек женатый, а главная прелесть брака заключается в том, что он вынуждает обоих супругов постоянно друг друга обманывать. Я, например, никогда не знаю, где в данный момент моя жена, а жена не знает, чем занимаюсь я. При встречах, – а мы иногда с ней встречаемся, когда обедаем вместе в гостях или бываем с визитом у герцога, – мы с самым серьезным видом рассказываем друг другу невероятнейшие небылицы. Жене удается это намного лучше, чем мне. Она никогда не путается в датах, а со мной это частенько бывает. Впрочем, если ей и случается меня уличить, никаких сцен она не устраивает. Иной раз я даже жалею об этом, но она только подшучивает надо мной.

– Мне не нравится, когда ты так говоришь о своей семейной жизни, Гарри, – сказал Бэзил Холлуорд, подходя к двери в сад. – Уверен, что на самом деле ты образцовый муж, хоть и стыдишься своей добродетельности. Удивительный ты человек! Никогда не говоришь ничего нравственного и никогда не делаешь ничего безнравственного. Твой цинизм – просто поза.

– Да, быть естественным – поза, и поза эта ужасно всех раздражает! – воскликнул лорд Генри со смехом.

Молодые люди вышли в сад и сели на бамбуковую скамью в тени высокого лаврового куста. По блестящим листьям куста скользили солнечные зайчики. В траве легонько покачивались белые маргаритки.

Некоторое время они сидели молча. Потом лорд Генри взглянул на часы и пробормотал:

– Боюсь, Бэзил, мне пора идти. Но прежде чем я уйду, ты должен ответить на заданный мной вопрос.

– Какой еще вопрос? – спросил художник, не поднимая от земли глаз.

– Ты прекрасно знаешь какой.

– Нет, Гарри, не знаю.

– Хорошо, я могу напомнить. Объясни, будь любезен, почему ты решил не выставлять портрет Дориана Грея. Только учти – я хочу услышать правду.

– Я и сказал тебе правду.

– Нет, ты не назвал настоящей причины. Ты сказал, что в этом портрете слишком много от тебя самого. Но это же несерьезно!

– Пойми, Гарри, – Холлуорд посмотрел лорду Генри прямо в глаза. – Любой портрет, если его пишешь, вкладывая всю душу, является, по сути, портретом самого художника, а не того, кто ему позировал. Натурщик – это всего лишь частность, случайность. Не его, а самого себя раскрывает художник в нанесенных на полотно красках. Так что причина, по которой я не хочу выставлять картину, заключается в том, что я непроизвольно раскрыл в ней тайну своей души.

Лорд Генри рассмеялся.

– И в чем же она заключается? – спросил он.

– Попытаюсь тебе объяснить, – произнес Холлуорд с выражением некоторого замешательства на лице.

– Я весь внимание, Бэзил, – проговорил лорд Генри, взглянув на друга.

– Да и рассказывать-то почти нечего, Гарри, – ответил художник. – Боюсь, ты мало что поймешь в этой истории. А быть может, даже не поверишь мне.

Лорд Генри усмехнулся, затем, наклонившись, сорвал в траве маргаритку и стал разглядывать ее розоватые лепестки.

– А я вот не сомневаюсь, что все пойму, – наконец отозвался он, внимательно рассматривая золотистый диск сердцевины цветка. – Ну а поверить я могу чему угодно – разумеется, при условии, что история достаточно неправдоподобна.

Порывом ветра сорвало с деревьев несколько цветков; тяжелые кисти сирени, собранные из тысяч маленьких звезд, медленно раскачивались в наполненном истомой воздухе. Где-то у стены стрекотал кузнечик. Длинной голубой нитью на прозрачных золотистых крыльях промелькнула в воздухе стрекоза… Лорду Генри казалось, будто он слышит, как стучит сердце в груди у Бэзила. Что же, интересно, собирается рассказать его друг?

– История эта такова, – начал художник после продолжительного молчания. – Месяца два назад я побывал на званом вечере у леди Брэндон. Ведь нам, бедным художникам, приходится время от времени появляться в обществе – хотя бы для того, чтобы люди не думали, что мы какие-то дикари. Ты сам мне однажды сказал, что во фраке и белом галстуке кого угодно, даже биржевого маклера, могут принять за цивилизованного человека. Ну вот, после того, как я минут десять беседовал с занудами академиками и разряженными в пух и прах престарелыми матронами, я вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Полуобернувшись, я увидел Дориана Грея – до этого я его не замечал. Взгляды наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меня объял какой-то безотчетный ужас. Я сразу понял: передо мною человек настолько обаятельный, что, если я поддамся исходящему от него очарованию, его личность поглотит меня целиком – всю мою душу и даже мое искусство. Но я не хотел посторонних влияний в своей жизни. Ты ведь сам знаешь, Генри, что я по природе независимый человек. Я всегда был себе хозяином – во всяком случае, до тех пор, пока не встретился с Дорианом Греем. Ну а тут… даже не знаю, как тебе объяснить. Внутренний голос, казалось, предупреждал меня, что я накануне какого-то невероятного перелома в моей жизни. У меня было смутное предчувствие, что судьба готовит мне беспредельные радости, но вместе с ними и горькие разочарования. Мне стало жутко, и я повернулся к двери, собираясь уйти. Сделал я это бессознательно, из какого-то малодушия. По совести говоря, попытка сбежать не делает мне чести.