Анни Безант - Исповедь

Читатель, если вам придется когда-нибудь быть в Гарроу, попросите позволения пройти в старый сад, и вы испытаете на себе действие этого внезапного откровения красоты, когда откроете маленькую дверцу беседки в конце террасы.

В этот дом мы переселились, когда мне исполнилось восемь лет, и в течение целых одиннадцати лет он был моим родным домом, который я покидала с сожалением и куда возвращалась с радостью.

Вскоре после нашего переезда я в первый раз в жизни уехала от матери. Придя раз в гости к одной семье, жившей по соседству, я застала у них в гостиной незнакомую хромую даму с энергическим лицом, принявшем удивительно мягкое выражение, когда она улыбнулась вбежавшей в комнату девочке. Она сейчас же подозвала меня к себе и усадила к себе на колени; на следующий день знакомая, у которой мы встретились, пришла к моей матери и спросила ее, согласится ли она отдать меня на воспитание её племяннице, при чем я буду приезжать домой на праздники, но воспитание мое будет всецело лежать на ней. Сначала мать моя и слышать об этом не хотела, потому что до того мы с ней ни разу не расставались и моя любовь к ней доходила до культа, её ко мне – до самозабвения. Ее убедили однако, что выгоды сделанного ей предложения совершенно неоценимы для моего воспитания, что жизнь в доме, полном мальчиков, может нехорошо отозваться на моем воспитании – я уже тогда карабкалась на деревья и играла в крикет не хуже любого из них – и что придется послать меня в школу, если мать не предпочтет предложения, представляющего все выгоды школы без её темных сторон. Мать моя, наконец, согласилась и было решено, что мисс Марриат возьмет меня с собой, когда поедет домой.

Мисс Марриат – любимая сестра капитана Марриата, известного романиста – была не замужем и имела большое состояние. Она ухаживала за своим братом во время его болезни, кончившейся смертью, и после того жила вместе с матерью в Вимбльдон-Парке. После смерти матери, она стала искать полезного дела и предложила одному из своих братьев, обремененному большим количеством дочерей, взять одну из них к себе в дом и дать ей хорошее воспитание. Когда она была в Гарроу, я по счастливой случайности попала ей на глаза и понравилась ей; она подумала, что воспитывать двух девочек вместе удобнее, чем одну, и предложила поэтому моей матери взять меня.

Мисс Марриат имела большой талант к преподаванию и занималась им с особым наслаждением. От времени до времени она присоединяла к нам еще какого-нибудь ребенка, иногда мальчика, иногда девочку. Вначале вместе с Эми Марриат и со мной учился еще один маленький мальчик, Вальтер Поупс, сын священника, имевшего большую семью; с ним она занималась несколько лет и потом, великолепно подготовив его, определила в школу.

Она выбирала «своих детей», как она любила называть нас, очень определенным образом; она брала детей из хороших семей, хорошо воспитанных, но поставленных в такие материальные условия, что взявши на себя заботы об их дальнейшем образовании и воспитании, она существенно облегчала положение несостоятельных родителей. Для неё было особым наслаждением прийти с своей помощью тогда, когда стремление дать хорошее воспитание детям наиболее удручает бедных и гордых в то же время людей. Мы все называли ее «тетей», потому что «мисс Марриат» звучало слишком холодно и церемонно. Она учила нас всему, за исключением музыки, для которой был особый учитель; мы писали сочинения, читали вслух по-английски и по-французски, а позже и по-немецки, и получили благодаря ей здоровое, солидное образование. Я не могу выразить словами своей благодарности за все, чем я обязана ей, не только потому, что она меня многому научила, а потому, что вселила в меня любовь к знанию, не покидавшую меня с тех пор никогда в моих трудах.

Её система воспитания может представить интерес для всякого, кто хочет воспитывать детей с наименьшей затратой труда и наиболее приятным образом для самих детей. Во-первых, мы никогда не пользовались учебниками для чтения и писания, и не учили грамматики по книге. Мы писали письма о всем, что видели во время прогулок или пересказывали прочитанные рассказы; эти сочинения мисс Марриат перечитывала с нами, исправляя орфографические и грамматические ошибки, стиль и благозвучность написанного; всякую неуклюжую фразу она произносила вслух, чтобы показать, как некрасиво она звучит, каждую ошибку в передаче виденного она тщательно выставляла на вид. Наши письма заключались в передаче виденного накануне и это пробуждало и воспитывало в нас наблюдательность. «Боже, да о чем же я стану писать!» вырывалось иногда у какого-нибудь ребенка, склонившегося над грифельной доской. «А разве ты не гулял вчера?» – спрашивала тетя в ответ. «Да», вздыхал мальчик, «да о чем же тут рассказывать?» «Как о чем? Ты гулял целый час на полях и ничего не видел, маленький слепуша? Будь уж сегодня повнимательнее во время прогулки». Затем любимым уроком, очень полезным для правописания, был следующий: мы составляли целые списки слов, которые одинаково звучат, но различным образом пишутся, и соперничали друг с другом в том, чей список длиннее. Наши французские уроки – как впоследствии и немецкие – начинались с чтения. Немецкие уроки начались с чтения «Вильгельма Телля» и глаголы, которые задано было списать, были взяты из прочитанного. Мы много учили наизусть, но всегда вещи, которые этого стоили; у нас совершенно не были в ходу сухие вопросы и ответы, которые так по сердцу ленивым преподавателям. Мы знакомились с историей из чтений вслух во время общих занятий рукоделием – мальчиков учили обращаться с иголкой наравне с девочками. «Только девочкам к лицу шитье», сказал раз с возмущением один из мальчиков. «Только маленькому ребенку к лицу бегать за девочкой, если нужно пришить пуговицу», отвечала тетя. Географию мы учили, рисуя географические карты из составных частей и составляя немые карты, для которых каждое государство – для карты целого материка – и каждая провинция или графство для карты отдельных государств вырезывались в настоящем их виде. Я любила большие государства в то время и чувствовала большое удовольствие, когда составивши Россию, видела, какая большая часть карты заполнена ею.

Единственная грамматика, которую мы когда либо учили, была латинская и то не ранее того, как посредством письменных работ познакомились с её правилами. Тетя терпеть не могла детей, заучивающих наизусть не понятные им вещи, и воображающих, что знают их. «Что ты хочешь этим сказать, Анни?» спрашивала она меня иногда на уроке. После нескольких слабых попыток объяснения, я отвечала: «право, тетя, я это знаю про себя, но не могу объяснить». «В таком случае, право, Анни, ты этого не знаешь про себя, а то бы ты могла объяснить так, чтобы и я поняла про себя». Таким образом, она прививала нам здоровую привычку ясности мысли и выражения. Латинскую же грамматику она предпочитала другим, как более совершенную и как основу новых языков.