Игнатий Потапенко - Записки старого студента

Он почти на лету подал руку гостю, оставшемуся в носках и ещё не в достаточной степени освоившемуся с своим новым положением, и, выбежав из квартиры, стремглав побежал вниз по лестнице.

Когда он вошёл в университетский двор, то встретил двух-трёх товарищей, которые, как он знал, были в одной группе с Пиратовым.

– Пиратов здесь? – спросил он, запыхавшись от быстрой ходьбы.

– Пиратов? – ответили ему, – ну, его поминай как звали!

– А что?

– Он срезался.

– Ну?

– Да, и закатился в «Шанхай»…

– Скотина! Я так и думал! – промолвил себе под нос Камзолин и пошёл дальше.

Было несколько странно, что сапоги у него, несмотря на совершенно сухую погоду, были в грязи, и притом они как-то слишком громко стучали, и он, благодаря тому, что узкие носки давили ему мозоли, ковылял в них. Но это всё было, разумеется, пустое. Он едва-едва захватил профессора, и достаточно было двух минут, чтоб положение его выяснилось. Это, должно быть, произошло оттого, что он не успел ещё перевести дух, и, кроме того, весь он был охвачен негодованием против Пиратова, позволившего себе поступить так вероломно. Он срезался…

Разумеется, из-за этого не стоило волноваться целое утро, снимать сапоги с приезжего гостя и тем больше бранить Пиратова. Не стоило также бежать рысью по улице и беспокоить профессора, который уже собирался уйти. Но надо же было выяснить. И когда он совершенно явственно убедил не только профессора, но и себя самого, что он не готов к экзамену, то махнул рукой и уже обыкновенной, неспешной походкой пошёл на улицу. Но он повернул не в том направлении, где находились меблированные комнаты Анны Карловны Фунт, а совсем в другом. Нужно было пойти сперва направо, затем завернуть в небольшой переулок налево, войти в грязный подъезд, подняться во второй этаж, чтобы очутиться в скверном ресторане «Шанхай».

Если бы явился вопрос о том, на что рассчитывал Камзолин, так смело отправляясь в трактир и не имея в кармане ни копейки, то пришлось бы сослаться на слишком исключительные обстоятельства, лишившие его возможности быть расчётливым и рассудительным. Человеку, срезавшемуся на экзамене и видящему в перспективе пренеприятную обязанность держать этот экзамен вторично осенью, было совершенно естественно направиться в трактир, и именно в «Шанхай», который был уже как бы предназначен для утешения скорбящих. Кроме того, у Камзолина был ещё такой блестящий пример, как пребывание в том же «Шанхае» Пиратова, у которого денег было столько же, сколько у него. Была и ещё одна мысль, которая могла объяснить его шаг: он имел полное основание злиться на Пиратова и желать безотлагательной встречи с ним, чтобы высказать ему горькую правду.

Когда он вошёл в большой, но несколько мрачный зал с низким потолком, с многочисленными чайными столиками, с хрипящим и свистящим органом, с долговязыми половыми, носившими длинные белые рубашки, по-видимому, с тою целью, чтобы на них легче было разглядеть бесчисленные сальные пятна, – когда он вошёл в этот зал и остановился на пороге, то, ещё ничего не видя перед собой, был сразу оглушён какими-то радостными криками, среди которых несколько голосов повторяли его фамилию. Тут он разглядел сидевшую за тремя соединёнными столами группу товарищей, которые все радостно приветствовали его и приглашали к себе. Удивительнее всего было то, что всех энергичнее и всех восторженнее приветствовал и звал его Пиратов, который, разумеется, был тут же. Всё это были срезавшиеся. Но они были так веселы, разговорчивы, добродушны и беззаботны, как будто все получили по пятёрке. На столах было несколько пустых бутылок, рюмок и стаканов и кое-какая, самая необходимая в таких случаях, закуска.

– Друг сердечный, Камзолушка! – произнёс Пиратов, встав из-за стола и направляясь к Камзолину с раскрытыми объятиями. – Говори откровенно, срезался?

Камзолин, имевший самое серьёзное намерение отчитать Пиратова, высказать ему несколько горьких истин, – вместо этого торжественно облобызал его и сказал, обращаясь ко всем:

– Срезался!

– Вот и превосходно. Ну, так присаживайся!

Камзолин присел, но при этом искоса посмотрел на своего друга и сожителя.

– Однако, Пиратов, – сказал он, – какая же ты, выходит, свинья!

– Я? За что же это ты так? А? – с искренним удивлением спросил Пиратов.

– Как за что? А сапоги?

– Какие сапоги?

– Очень скверные сапоги, но всё же… всё же это сапоги, без которых я не мог пойти на экзамен.

– Сапоги! Ах, я негодяй! – и Пиратов изо всей силы ударил себя кулаком по лбу. – Камзолушка! Забыл, ей-Богу, забыл! Прости! Ты великодушен, – прости! Можешь вообразить, – когда я срезался, как это меня огорошило! Понимаешь, все обстоятельства жизни в голове моей перепутались… А тут компания в «Шанхай» идёт, ну, и я пошёл за течением, а о сапогах-то и позабыл… Но как же ты пришёл?

– Назарьев приехал, вот я его и ограбил.

– Он, значит, у нас?

– У нас. Я его спать уложил… Обещал скоро вернуться. Он сегодня хочет ехать, надо сейчас идти домой.

Но тут поднялись уже общие протесты. Было решено не пускать Камзолина. Было высказано основательное соображение, что если человек спит, то, значит, он счастлив и блаженствует, и никто не имеет права лишать его этого блаженства. Камзолин, по здравом размышлении, согласился с этим и остался.

Срезавшиеся очень скоро соединились с выдержавшими благополучно экзамен, и горе, смешавшись с радостью, дало в общем самые весёлые результаты. Излишне прибавлять, что Пиратов и Камзолин вернулись домой на рассвете, и что Назарьев в это время уже спал, благополучно заняв кровать и уступив товарищам на двоих диван с выглядывавшей из него острой пружиной. Его не будили. Пиратов разлёгся на диване, а Камзолин – на полу. Назарьеву было так удобно спать на кровати, и он так хорошо выспался, что на другой день он даже позабыл выбранить их.

Последние два курса мне пришлось прослушать в провинциальном университете.

Я рано освободился от урока, который держал меня всё лето в деревне, и приехал около 10 августа. Из товарищей ещё никого не было. Съезжались обыкновенно после 20. Было человек десять, отложивших экзамены на осень, но они очень редко попадались на глаза, потому что сидели в своих конурах и зубрили.

Доступных мне развлечений в городе не было никаких. Загородных садов тогда ещё не существовало в таком несметном количестве, как теперь, да они меня мало интересовали. Моим постоянным развлечением был театр, который ещё не открывал своих дверей для публики. В городе стояли жаркие дни, на улицах было пыльно. Совсем некуда было деваться. Поэтому волей-неволей приходилось постоянно торчать в университете, бесцельно блуждая по коридорам, с тайной надеждой, что из какого-нибудь угла выглянет знакомое лицо новоприбывшего товарища.