Анри Барбюс - Огонь (сборник)

– Двадцать су в день, – нехотя бурчит хозяйка, словно мы у нее вымогаем эту сумму.

– Дороговато! – говорит Ламюз.

– Так платили другие, что стояли до вас. И какие были славные люди: давали нам свои харчи! Я знаю, что для солдат это нетрудно. Если, по-вашему, это дорого, я сейчас же найду других охотников на эту комнату, на этот стол и печь. Их будет меньше двенадцати. Ко мне все время ходят и заплатят подороже, если мы захотим. Подумайте, двенадцать человек!

– Я сказал: «Дороговато!», но в конце концов ладно! – спешит прибавить Ламюз. – Как, ребята?

Он задал этот вопрос только для проформы. Мы соглашаемся.

– Выпить бы! – говорит Ламюз. – Продаете винцо?

– Нет, – отвечает баба.

И голосом, дрожащим от гнева, прибавляет:

– Вы понимаете, военные власти заставляют нас продавать вино не дороже пятнадцати су! Пятнадцать су! Беда с этой проклятой войной! На ней теряешь деньги! Подумайте: пятнадцать су! Так вот я и не продаю вина. У меня, конечно, есть вино, но только для себя. Конечно, иногда, чтоб услужить, я уступаю его знакомым, людям толковым, но, вы сами понимаете, не по пятнадцати су!

Ламюз принадлежит к людям толковым. Он хватается за флягу, которая всегда висит у него на поясе.

– Дайте мне литр! Сколько будет стоить?

– Двадцать два су, – я продаю по своей цене. И знаете, это только чтоб вам услужить: вы ведь военные.

Барк теряет терпение и что-то ворчит про себя. Баба бросает на него злобный взгляд и делает вид, что хочет вернуть флягу Ламюзу.

Но Ламюз окрылен надеждой наконец выпить; он багровеет, как будто вино уже разлилось по его жилам; он спешит прибавить:

– Не беспокойтесь, мамаша, это останется между нами, мы вас не выдадим!

Она стоит неподвижно и возмущается установленными ценами. И вот, охваченный страстным желанием выпить, Ламюз окончательно сдается и унижается до того, что говорит:

– Ничего не поделаешь, мадам. Известно, народ военный! Что они смыслят!

Хозяйка ведет нас в погреб. Он уставлен тремя бочками внушительных размеров.

– Это и есть ваш запасец?

– Шельма старуха, – ворчит Барк.

Ведьма оборачивается и злобно восклицает:

– А вы бы, небось, хотели, чтоб мы разорились на этой проклятой войне? И так теряем деньги на том, на сем!

– На чем? – настаивает Барк.

– Сразу видно, что вам не приходится рисковать своими деньгами!

– Конечно, мы ведь рискуем только своей шкурой!

Мы вмешиваемся в этот разговор, опасаясь, как бы он не принял дурной оборот.

Вдруг кто-то дергает дверь погреба, и раздается мужской голос:

– Эй, Пальмира!

Хозяйка уходит, ковыляя, предусмотрительно оставив дверь открытой.

– Здорово! Тут славное винцо! – говорит Ламюз.

– Вот гады! – бормочет Барк; он никак не может успокоиться после подобного приема.

– Стыд и срам! – говорит Мартро.

– Можно подумать, что ты это видишь в первый раз!

– А ты тоже хорош, кисляй! – возмущается Барк. – Старуха нас обворовывает, а ты ей сладким голосом говоришь: «Ничего не поделаешь, народ военный!» Совести у тебя нет!

– А что еще сказать? Значит, лучше затянуть пояс потуже? Не было бы ни жратвы, ни выпивки! Если б она потребовала с нас за вино по сорок су, все равно пришлось бы платить. Правда? Так вот, мы еще должны почитать себя счастливыми. Признаюсь, я уж боялся, что она не согласится.

– Известно, везде и всегда одна и та же история, а все-таки…

– Да, нечего сказать, мирные жители ловко обделывают свои делишки! Конечно, кое-кто из них разбогатеет. Не всем же рисковать своей шкурой!

– Эх, славный народ в восточных областях!

– Да и северяне тоже хороши!

– … Они встречают нас с распростертыми объятиями!..

– Скорее, с протянутой рукой…

– Говорят тебе, – повторяет Мартро, – что это стыд и срамота.

– Заткнись! Вот опять эта стерва!

Мы идем известить товарищей о нашей удаче; потом за покупками. Когда мы возвращаемся в новую столовую, там уже хлопочут: готовят завтрак. Барк пошел получать наши доли провизии и благодаря личным связям с главным поваром, хоть и принципиальным противником подобного деления, получил картошку и мясо на пятнадцать человек.

Он купил топленого свиного сала – комок за четырнадцать су: будет жареная картошка. Он еще купил зеленого горошку в консервах: четыре банки. А банка телячьего студня Андрэ Мениля будет нашей закуской.

– Вкусно поедим! – с восхищением говорит Ламюз.

Мы осматриваем кухню. Барк с довольным видом ходит вокруг чугунной, тяжело дышащей плиты, занимающей целую стену этого помещения.

– Я поставил еще один котелок, – шепчет он мне.

Он приподнимает крышку.

– Огонь не очень-то сильный. Вот уж полчаса как я положил мясо, а вода все чистая.

Через минуту он уже спорит с хозяйкой из-за этого добавочного котелка. Хозяйка кричит, что ей теперь не хватает места на плите; ведь солдаты говорили, что им нужна только одна кастрюля; она и поверила; если бы она знала, что будет столько хлопот, она бы не сдала комнаты. Барк добродушно отшучивается, и ему удается успокоить это чудовище.

Один за другим приходят и остальные. Они подмигивают, потирают руки, предаются сладким мечтаниям, предвкушая пир, словно гости на свадьбе.

Попадая с улицы в эту черную конуру, они слепнут и несколько минут стоят растерянные, как совы.

– Не очень-то светло! – говорит Мениль Жозеф.

– Ну, старина, чего тебе еще надо?

Остальные хором восклицают:

– Здесь прямо великолепно!

Все утвердительно кивают головой.

Происшествие: Фарфадэ неосмотрительно задел плечом влажную, грязную стену; на куртке осталось большое пятно, такое черное, что его видно даже здесь, хотя темно, как в погребе. Опрятный Фарфадэ ворчит и, стараясь больше не прикасаться к стене, натыкается на стол и роняет ложку. Он нагибается и шарит по корявому полу, где годами в тишине оседала пыль и паутина. Наконец ложка найдена; она вся в черной пыли, с нее свисают какие-то нити и волокна. Уронить здесь что-нибудь, – это целая катастрофа. Здесь надо двигаться осторожно.

Ламюз кладет между двумя приборами руку, жирную, как окорок.

– Ну, к столу!

Мы приступаем к еде. Обед обильный и тонкий. Гул разговоров смешивается со звоном опорожниваемых бутылок и чавканьем полных ртов. Мы наслаждаемся вдвойне: ведь мы едим сидя; сквозь отдушину пробивается свет; он озаряет угол стола, один прибор, козырек, глаз. Я украдкой посматриваю на этот мрачный пир, где веселье бьет через край.

Бике рассказывает, как ему пришлось искать прачку и умолять ее выстирать белье. «Но это вошло мне в копеечку!» Тюлак рассказывает, что перед бакалейной лавкой стоит хвост; войти туда не имеешь права; стоишь, как баран в загоне.

– Стоишь на улице, а если ты недоволен и ворчишь, тебя прогоняют.