Нина Федорова - Дети

– А вы уверены, – спросила она Леона, – что у вас достаточно с собою денег? Вы, правда, получили наследство? Если нет, лучше пойдемте домой.

Они сели за маленький столик, уютно, под большой пальмой. Лида потрогала пальму рукой: это была, против ее ожидания, искусственная пальма, сухая и неприятная при прикосновении. Это была первая пальма, которую видела Лида, и она не оправдала того поэтического чувства северян, с которым они относятся к Югу.

… В песчаных степях Аравийской земли…

– Всё не так, всё не так, – думала Лида. – Как много в жизни скрыто от глаз, как много построено на обмане, на иллюзии, на воображении! Как мир распадается при первом к нему прикосновении! Что же такое жизнь?

Но она была очень голодна. И голод, взяв верх над другими мыслями, заставил ее спросить вслух:

– Что же они дают на ужин в таком роскошном ресторане?

Вдруг она почувствовала, что Леон пристально и как-то особенно смотрит на нее.

– Я сказала что-нибудь смешное? Глупое? – спросила она, смущаясь.

– Нет.

– Так вы сидите и ожидаете, что я скажу глупость? Да? Почему вы так смотрите?

– Потому что вы необыкновенно очаровательны. Больше – вы красивы, вы прекрасны Еще больше – вы неповторимы, вы единственная, Я люблю вас.

– Ну, вот еще! – рассердившись, воскликнула Лида. – Зачем вы это сказали? Вы мне портите ужин!

Она сразу почувствовала грубость и неуместность своих слов и покраснела до слез:

– Какая я неблагодарная! Вы простите меня, Леон. Но знаете, я очень серьезно смотрю на любовь с тех пор, как я обручилась с Джимом. Я смотрю теперь как бы по «Страданиям молодого Вертера». К тому же это ведь шутка, что вы сейчас сказали. Разве можно говорить о любви под этой сухою искусственной пальмой? И вы приглашаете меня ужинать и перед самым ужином начинаете говорить о любви… – она опять смутилась и покраснела, видя, как неловко выразила и свою мысль и свое чувство. Но Леон понял более того, что она сама понимала и что хотела сказать, – и вдруг тоже покраснел.

– Это была шутка, – сказал он. – Я думаю, всё произошло оттого, что около нас искусственная пальма. – Но он всё же решил выяснить положение до конца и прибавил в полушутливом тоне: – Может быть, мы просто предоставим всё это высшим инстанциям: моя мама придет к вашей маме и предложит мою руку, имя и сердце вам…

Что вы! Что вы! – в испуге вскричала Лида. – Моя мама, конечно предпочтет вас Джиму. К тому же она любит вашу маму, а маму Джима она и в глаза не видала… И еще, вы даете нам бесплатно комнату… О, Леон, пожалуйста, пожалуйста, не посылайте вашу маму к моей! Иначе, что будет со мною…

Леон сделал последнее усилие:

– Отвергнут! – сказал он, смеясь.

Перед ними стоял лакей с меню.

– Что заказать для вас? – спросил Леон.

– Я съем всё, что дадут, что у них готово, только бы скорее, я очень-очень голодна.

Глядя на то, как ела Лида, Леон испытывал глубокую жалость. За годы скитаний и он узнал, что такое голод. Эта дрожащая ложка в дрожащей руке, это старание есть медленно, не торопиться, не показать… Вдруг он увидел, как слеза скатилась с Лидиной щеки и упала в суп.

– Ах! – сказала Лида, подняв лицо от тарелки. Она была смущена, но глаза ее сияли. – Вы знаете, Леон, когда я проголодаюсь и вдруг увижу вкусную пищу…

– Текут слюнки, – поспешил перебить Леон, не желая показать, что видел слезу.

– Нет, Леон, не слюнки. Я думаю, слюнки текут у лакомок, при виде лакомств. Нет, когда я голодна и вижу пищу – у меня слезы текут из глаз. И, знаете, я понимаю крокодила, когда он – голодный – смотрит на птичку или кролика. У меня это те же «крокодиловы слезы» – и она засмеялась.

Дом был близко от ресторана, и они решили идти пешком, любуясь красотою ночи. На ступеньках крыльца Лида остановилась и еще раз, подняв лицо, посмотрела на небо долгим взглядом.

– Боже, какой это был длинный день! – сказала она, вздыхая. Знаете, Леон, мне теперь все чаще приходят в голову разные мысли, новые мысли, о жизни, о смерти, о любви, о красоте. Даже не то, что они приходят в голову, они как-то открываются мне, как-то совсем по-новому… Новыми сторонами старого… Они вдруг открываются во мне самой, в моем сердце – и это так сильно… так удивительно, это потрясает меня. Знаете, именно, потрясает, пронзает… А вас, Леон, вас потрясает?

– Потрясает, – с мягкой, ласковой иронией ответил Леон.

– Ну, до свидания…

И она ушла. Она уходила вверх по лестнице, и каблучки ее туфель отбивали staccato. Она уходила, подымалась всё выше и выше, и звуки staccato становились всё тише. На чердаке хлопнула дверь. В маленьком окне, как еще одна звезда, засветился мигающий огонек.

После концерта Лида стала известна в высшем европейском обществе города. О ней говорили, о ней написали в газете в отчете о концерте – всё в самом хвалебном тоне. Госпожа Мануйлова осталась очень довольна выступлением Лиды. Поездка в Харбин была решена.

Заволновались, заговорили и русские друзья семьи, сулили Лиде «блестящее будущее», конечно, не сейчас, не сразу, а потом. Разумеется, никто и не собирался помочь чем-либо на деле, но все справлялись когда Татьяна Алексеевна дома, Не на дежурстве, и «забегали» поздравить, на чашечку чаю, и все как один, начинали визит с выражения неудовольствия по поводу невозможно высокой лестницы: «И как это вы тут живете, право!»

Одной из первых явилась мадам Климова.

По ее собственному признанию, она не могла равнодушно смотреть на «печатное слово», когда там появлялось имя кого-либо из близких знакомых: в нем являлось как бы что-то священное. Она принесла вырезку из газеты Лиде в подарок. «Наша, наша русская девочка! Боже, я знала ее малюткой, и вот в газете – в английской! – о ней пишут. Я испытываю такое волнение, точно это мой собственный ребенок».

Был и другой повод для этого визита, но о нем мадам Климова пока умалчивала. Она любила «строить» на благоприятных обстоятельствах, у кого бы они ни случились, и у ней назревал план, что и как «строить» на Лиде.

Несмотря на то, что, вступая во второй брак, мадам Климова, по ее выражению, начинала «новую, живописную фазу жизни», эта фаза обернулась не той стороной. – «Еще один роман разочарования!» воскликнула она. – «О, мадам Бовари, как я тебя понимаю! Вы помните этого ее Шарля? Какой бесцветный мужчина!» – говорила она, намекая на уже – увы, так скоро! – «разбитые иллюзии». Да, она вышла за генерала – и что же? Начать хотя бы с имени: никто и не подумал называть ее генеральшей Шабаловой, или – как прелестно это звучит по-французски! – «Madame la Generale», нет, по каким-то неизвестным причинам она осталась для общества той же Климовой, а генерала вдруг стали называть «мужем Климовой», их обоих вместе – «четой Климовой».