Екатерина Вильмонт - Курица в полете

Хотя там строят кое-что, пооткрывали шикарные рестораны, но.., все эти новые штучки как-то плохо вписываются, что ли… И все равно она красавица…

Только сильно постаревшая и скрывающая под дешевой косметикой свою старость и нищету…

— Аркаша, да ты поэт! — воскликнула Элла.

— Нет, я просто одессит! Хочешь, познакомлю с шикарным мужиком?

— Хочу!

— О, он как будто нас услышал, движется в нашу сторону! Привет, Дмитрий Михайлович!

К ним подошел Воронцов. Таким его Элла еще не видела — в элегантном темно-сером костюме, в голубой рубашке с галстуком, тщательно выбритый, с улыбкой в тридцать два ослепительных зуба.

Ненавижу! Ненавижу!

— Привет, Эллочка!

— Вы знакомы? — удивился Пузайцер и тут же исчез.

— Привет! — спокойно ответила Элла. — Ты сегодня такой элегантный!

— А ты какая-то совсем другая.., очень красивая и.., просветленная. Рад видеть! Как дела?

— Нормально. А у тебя?

— Тоже вроде все нормально.

Какая дикость, мы разговариваем так, словно не было ничего… Так ведь и вправду ничего не было! Ничего, о чем стоило бы помнить. Ненавижу!

— Ты на меня сердишься? — каким-то интимным голосом спросил Воронцов.

— Да нет, что ты…

— Все еще живешь на даче?

Значит, он ни разу даже туда не сунулся? Ненавижу!

— Да нет, у меня ремонт кончился, я уже дома живу.

— Пойдем выпьем чего-нибудь, съедим, а?

И, не дожидаясь ответа, он взял ее под руку и почти силой повел к буфету От его прикосновений ее бросило в дрожь, да и он, как ей показалось, вздрогнул.

— Что будешь пить?

— Чуть-чуть шампанского!

— А есть?

— Ничего!

Он посмотрел на нее с интересом:

— С чего это вдруг?

— Не хочется, и все.

— Мне надо многое объяснить, наверное. Давай поговорим.

— О чем?

— О нас.

— Не стоит. А кстати,: что это за девица у тебя живет? Я позвонила как-то…

— Девица? — искренне удивился он. — Боже, это не девица, а моя родная тетка из Питера, а я сейчас живу у мамы.

Было понятно, что он не врет.

— У твоей тетки очень молодой голос.

— О да. А ты ревнуешь, что ли?

— Нет, но все-таки… Мне было неприятно. Недолго.

— Пойдем куда-нибудь отсюда.

— Никуда я не пойду, я только пришла. И мне тут нравится!

— Боже, какие люди! — Раскинув приветственно руки, к ним направлялся Махотин. Он был уже подшофе. От его присутствия Элле почему-то стало спокойнее. — Моя красавица! Умница! Митяй, какая женщина! От ее голоса на радио дохнут толпы мужиков! Вы хотя бы в курсе, Элла? А новоселье когда будем справлять? Любаша говорила, что уже скоро!

— Как только все будет готово — милости прошу!

— На форшмак? — облизнулся Махотин. — Митяй, тебя форшмаком уже кормили?

— Нет, меня кормят бутербродами и яичницей, но я неприхотлив.

— Элла, вы не хотите проложить путь к его сердцу через желудок? — пьяно захихикал Вячеслав Алексеевич.

— Нет, мне его сердце ни к чему! — ляпнула Элла и тут же испугалась, что это прозвучало двусмысленно.

Воронцов побагровел. Что она возомнила о себе, эта баба? Но до чего соблазнительна.., и опасна, ох как опасна…

— Кого я вижу? Невероятно! Сколько лет, сколько зим! — раздалось вдруг знакомое щебетание. — Якушева, это ты? Глазам не верю, Элка!

Сколько ж мы не виделись! А что ты тут делаешь?

Здравствуй, Димочка! Слава, как дела у Любаши?

— Нормально, благодарю. — Вид у него был такой, словно он откусил дольку лимона.

— Элка, с ума сойти! Ты почти не изменилась.

То есть, конечно, постарела, как все мы, а в остальном все такая же…

— Зато ты неузнаваемо изменилась, особенно нос!

Писательница позеленела. Воронцов фыркнул и опрокинул рюмку коньяка. Сразу потянулся за второй.

— Так что ты тут делаешь, Элка? — как ни в чем не бывало продолжала Лира. — С кем пришла?

— Ни с кем, сама по себе.

— Но в качестве кого?

— Как? — вскричал Махотин. — Ты не смотришь Эллино шоу?

— У Эллы есть свое шоу? — не поверила писательница.

— Представь себе!

— На вашем канале, Слава?

— Разумеется! Это моя гордость! Я разглядел в ней телезвезду!

— Шутишь?

— Нисколько. «Рецепты моей бабушки»! Прелесть что такое!

— А, так это кулинарное шоу? — словно бы с облегчением протянула Зоя Звонарева. — Ты, Элка, как была кухаркой, так и осталась! А я-то думала…

— А ты как была паскудой, так и осталась.

— Девочки, не ссорьтесь! — добродушно воскликнул Махотин.

Но тут к ним с бокалом шампанского подошел Тришкевич, сверкая веселыми черными глазами.

— Господа, давайте выпьем за наш канал! Мы продержались семь лет, а в наше время это совсем неплохо! Дай нам Бог еще как минимум столько же!

Махотин хотел что-то возразить, но Тришкевич его опередил:

— Алексеич, тихо! Это я из суеверия. Когда желают долголетия, лучше быть реалистами. А то моей бабушке на восьмидесятипятилетие пожелали прожить еще столько же. А она в ответ сказала: не дай Бог! Мадам, — обратился он к Элле, — я давно мечтаю познакомиться с вами. Вы одесситка?

— Да!

— С Молдаванки?

— Нет, — засмеялась Элла.

— Тогда с Большого Фонтана? Или с Пересыпи?

— Нет, не угадали!

— А больше я про Одессу ничего не знаю, увы, не доводилось бывать, но читал Бабеля, Катаева и других.

— И пели «Шаланды полные кефали…», да? — засмеялась Элла:

Кажется, этот кобель к ней клеится, сообразил с неудовольствием Воронцов.

— Какой смех, какой голос! Вы танцуете? — вдруг спросил Тришкевич.

— Танцую вообще-то, но ведь музыки нет.

— А если я организую музыку, обещаете мне первый танец?

— Конечно!

— Если хватит рук обхватить ее за талию, — с невинным видом проговорила Лира.

— Слушай, ты, доносчица, собачья извозчица! — вскинулась Элла. — Я не посмотрю, что ты знаменитость, дам в нос — и вся твоя ринопластика развалится к чертям!

— Элла! — испуганно схватил ее за руку Воронцов.

Но тут вдруг раздались громкие звуки музыки, и не какой-нибудь, а самой любимой, Ава Нагила!

Элла с детства обожала эту мелодию, и даже пыталась играть ее на скрипке, несмотря на протесты бабушки Антонины Сократовны. Кто-то уже пустился в пляс, а к ней с довольной миной спешил Тришкевич:

— Годится?

— Еще как!

Что это был за танец! Она забыла обо всем, она была сейчас легкой как пушинка, казалось, она едва касается пола и половинка еврейской крови радостно, восторженно вскипает в жилах. Не было ничего, только она, музыка и сверкающие сумасшедшим весельем, влюбленные глаза Тришкевича.

В ней просыпалась такая радость жизни, какой она еще никогда не испытывала, и ей не было дела ни до Воронцова, ни до Зои Звонаревой, вообще ни до кого. Она любила жизнь и впервые любила себя в этой жизни. Сколько длится танец? Всего лишь несколько минут. И когда в конце Тришкевич схватил ее и сочно поцеловал в губы — от полноты чувств, раздался гром аплодисментов. Элла засмеялась и чуть не упала, у нее закружилась голова, но Тришкевич поддержал ее и шепнул на ухо: