Кира Шарм - Безбашенный

И я — ничего не могу сказать, не могу по-прежнему ни вдохнуть, ни пошевелиться.

Только сжимаю руками сумочку, вот просто впиваюсь в нее пальцами, наблюдая в его глазах такой сумасшедший калейдоскоп — удивления. Неверия, любви, восторга, боли, глядя на то, как его рот сначала дергается в улыбку, а после болезненно кривится…

И меня захлестывает, — окончательно, бесповоротно, насквозь прошибает.

Потому что внутри у меня, — все то же самое и с такой же силой.

Так и стоит, — минуту? Час? Весь вечер?

Замерев, — и только стук уже двух сердец звучит так громко, что, кажется, разорвет сейчас барабанные перепонки.

Зато сколько всего там, в глазах…

Черт! Мне бы развернуться и бежать, — но не могу… Будто приросла я к этому полу!

— Мира, — Антон отмирает первым, делая шаг вперед, а я даже глаза закрываю, утопая в его хриплом голосе.

Как тогда. Как когда-то в минуты нашей страсти. От этой хрипоты его я с ума сходила. Только… Только сейчас она — больная, надтреснутая, и все же… Все же такая одуряющая, такая блаженная, что с моих губ сам по себе слетает нежданный еле слышный стон.

— Мира…

Я по-прежнему не могу пошевелиться, только откидываю голову назад, на дверь за моей спиной, а он — наклоняется, так близко, что наши ресницы сейчас, кажется, переплетутся, проводя пальцами по моей щеке.

Его глаза — не смотрят, они даже не горят — полыхают. Дикой смесью страсти, недоумения, и… да, и любви, — я не могу сейчас ошибиться, это то самое, что я столько раз видела в его глазах — вот та любовь, та же, что переполняет и меня так сильно, что, кажется, внутри не удержать… Только теперь она помножена в тысячи раз, а еще — там, на ее дне, — безумная горечь.

— Мира моя, — руки жадно впиваются мне в волосы, притягивая лицо еще ближе, — так близко, что я вижу отражение собственных зрачков в его глазах.

И…

Все!

Не остается ничего больше, — ни этой комнаты, ни понимания того, где мы, ни здравого смысла, — ничего!

Только одно, — огромное, необъятное, то, что бьется в наших сердцах, сливаясь в единый стук.

— Антон, — выдыхаю прямо в его горячие губы, ловя обжигающее дыхание, сходя с ума окончательно.

— Как же я скучал, — хриплый голос уже скользит по моим губам, поникая вовнутрь, в горло, в самое сердце, отбиваясь внизу живота тяжелым, почти болезненным узлом. — Я не могу без тебя, Мир…

— Я без тебя не живу, — лихорадочно скольжу словами и кожей по его рту, наконец оживая, охватив руками напряженные бицепсы. — Не могу…

Боже, — как же это естественно, как правильно, — быть вот так, с ним, вместе, рядом, обхватив его руками, ощущать его жар, исходящий от кожи и тонуть, тонуть в этих сумасшедших, диких, почерневших глазах… Моих глазах, потому что он — будто продолжение меня, как сиамский близнец, уж точно не меньше.

Я задыхалась? Я не могла дышать, когда оказалась с ним рядом?

Нет! Это без него я не дышала, — совсем, — только сейчас это понимаю!

— Антон…

Его губы накрывают мои с полным безумием, впиваясь так, как будто он хочет вобрать меня в себя всю, без остатка.

Он никогда не целовал так, — но сейчас наши языки схлестываются, а тело просто выгибается натянутой дрожащей струной.

Я плавлюсь, вся превращаясь в пламя под его диким взглядом.

Как феникс — умираю, чтобы снова стать живой в этом безумном, сумасшедшем огне!

Даже воздух вокруг нас, кажется, потрескивает, от переполнившей его электрики и напряжения, которое вот-вот должно взорваться безумным сполохом, не говоря уже о нас самих! Все внутри дрожит и выстреливает, будто лопаются те самые невидимые струны.

Руки Антона, как тиски, сжимают мои бедра, а его сумасшедший, лихорадочный напор — просто сбивает с ног.

Наши языки схлестываются жаром под хриплые полустоны и всхлипы, сама не замечаю, как мои руки начинают лихорадочно скользить по его твердой, будто каменной груди, нырнув под рубашку.

Сердце колотится где-то в горле и даже в глазах темнеет.

И уже плевать.

Плевать на все.

На все, что будет теперь дальше.

Потому что никакая сила не способна оторвать меня от него!

Антон жадно дергает мою блузку, пуговички с грохотом осыпаются на пол, так и не прерывая жадного поцелуя, продолжая таранить меня языком, как будто выплескивая все то же, что и во мне накопилось за все это время, — и одновременно давая почувствовать, как изголодался, будто клеймя, будто прокалывая меня сейчас насвозь.

Он обхватывает мою грудь двумя руками, резко хрипя, раздвигая ноги коленом, — и я поддаюсь, выгибаюсь навстречу таким желанным рукам, ласкам. По которым так истосковалась.

Уже стону вголос, сдергивая рубашку с его плеч вниз, голова безумно кружится от того, как он сжимает мои соски, как отпускает наконец мой истерзанный рот, мелкими, жадными, лихорадочными поцелуями спускаясь вниз по шее, слегка прикусывая кожу, от чего ноги окончательно перестают меня держать.

— Ты моя Мира, — он подымает голову, продолжая выкручивать мои соски, пронзая меня бешенным, безумным, диким взглядом. — Блядь, ты же моя…

— Твоя, — выдыхаю еле слышно, зарываясь руками в его волосы.

Прижимаясь к подбородку губами, чуть приподнявшись на цыпочки.

И нас уносит окончательно.

Безумие рук, которые мечутся по всему телу, его — по моему, моих — по его.

Расстегивает пуговицу на шортах, резко раздвигая складочки пальцами, проникает сразу двумя вовнутрь, прикусывая мой сосок, а я, почти с криком, пытаюсь расстегнуть пояс на его джинсах, лихорадочно потираясь бедром о внушительную выпуклость его каменного члена.

Ничего не получается, пальцы соскальзывают, мне остается лишь со стоном обхватить его рукой сквозь штаны, и он уже рычит мне в грудь, сводя с ума окончательно. Боже, как же мы изголодались друг по другу! Как же это невозможно — не быть с ним!

Я уже почти на пике, тело уже сотрясается под хлесткими толчками его пальцев, а низ живота пронзают тысячи взрывов. Теперь уже сама, как сумасшедшая, впиваюсь в его губы — и не могу, не могу ни надышаться, ни напиться.

Только жадно повторяю его имя, перемешанное с хриплыми стонами, — вот так, прямо в него, прямо ему в рот, — и он вторит мне, дрожа всем телом, — я чувствую каждый его миллиметр.

Распахиваю ноги как можно шире, вся отдаваясь его жадным лихорадочным толчкам, вся желая распахнуться перед ним — на максимум, настежь, без остатка, и уже чувствую, как закатываются глаза и первые судороги внизу сжимают его пальцы так крепко, что даже становится больно.

Впиваюсь ногтями в крепкие плечи, дурея от его терпкого, почти горького сейчас запаха, теряя окончательно ощущение реальности.

— Антон, — раздается вдруг как оглушительный колокол откуда-то голос. — Антон, мать твою, ты где? Только тебя ждем!