Вера Колочкова - Две Розы [litres]

Дочь Сонька у Розы Федоровны была, что называется, оторви да брось. Вольная, не поддающаяся воспитанию девица. К пятнадцати Сонькиным годкам стала она совсем неуправляемой, как тайфун или извержение вулкана.

Хотя на первый взгляд Сонька была вовсе на вулкан не похожа. Маленькая, худенькая, с прелестной лисьей мордочкой, с востренькими желтыми глазками, с копной светлых кудряшек, подсвеченных оттенками рыжины, словно золотом. Ангел, а не девчонка. Распахнет желтые крапчатые глазищи, хлопает длинными ресницами и с улыбкой выдает очередное вранье: «Я так сегодня в школе устала, мамочка… Представляешь, пять уроков было, и все такие трудные… А еще контрольная по физике была, и сочинение по «Евгению Онегину» писали… До сих пор голова болит, ага… Может, я в школу не пойду завра? Отдохну лишний денек?»

Так складно врет и так верить хочется! Особенно когда ей в личико взглянешь… Ну как можно такому созданию не поверить? Особенно в те подробности не поверить, как и что она про Евгения Онегина писала. Тут тебе и тема лишнего человека, и веяние реализма, и противостояние бездуховного светского окружения народным традициям, в которых воспитывалась Татьяна… Складно так рассказывает, ни на минуту не остановится. И радуется материнское сердце Розы Федоровны – умная девчонка растет, язык подвешен, явные способности к гуманитарным наукам имеет. Надо будет учесть потом, чтобы с поступлением в нужный институт не прогадать…

А потом выясняется, что в тот день, когда сочинение писали, Соньки вообще в школе не было. Прогуляла. И перед этим два дня прогуляла.

А где и с кем гуляла – ни черта от нее не добьешься… Сидит и опять хлопает своими огромными желтыми глазищами да улыбается виновато. И видно ведь, что никакого раскаяния нет, а есть одна только насмешка – когда, мол, отстанешь от меня с воспитанием… И хоть криком кричи, хоть слезами горестными залейся – ничего Соньку не возьмет. И нет никакой гарантии, что назавтра опять школу не прогуляет, что не подхватит с утра ее подружка Маринка бродить по весенним улицам… И ладно бы вдвоем гуляли, ведь нет! Быстренько у этих «гуляльщиц» мальчишеская компания образовалась и научила всему плохому, чему учат мальчики-хулиганы таких вот дурочек… А ты бегай, разыскивай ее в подворотнях! Нервничай! А утром, совсем без нервов, надо на работу идти, день-деньской глаза таращить, не выспавшись… И крутить в голове одну и ту же надоедливую мысль – за что ей такое наказание? У других дети как дети, а у нее с Сонькой – сплошная война без надежды на победу…

Роза Федоровна на этой почве даже с Маринкиной матерью подружилась, с такой же бедолагой Елизаветой Романовной. То есть поначалу она была Елизаветой Романовной, а потом стала просто Лизой. Тоже растила Маринку одна, без мужа. Тоже в свое время пережила тяжкий развод и такие же тяжкие годы адаптации после развода. И тоже втайне считала себя виноватой в том, что по этой причине упустила Маринку… Впрочем, эту больную тему Роза Федоровна в общении с Маринкиной матерью старалась не трогать. Потому что это была ее тема, сугубо личная и горестная. А женское горе, как известно, одинаковым не бывает, у каждой женщины оно горше других свою песню поет. Каждая считает, что уж ее-то предали по-особенному жестоко, не так, как других…

Иногда Розе Федоровне казалось, что она до сих пор плавает в той реке, у которой нет берегов, ни правого, ни левого. Уж семь лет после развода прошло, а она все плавает. И даже на обычное плавание это состояние не похоже, а будто тело ее тащит по дну течение, бьет об острые камни… Вроде и умереть пора без воздуха – под водой же! – а не умирается никак. Движется перед глазами жизнь, но в ней она не участвует, просто механически продолжает что-то делать. Ходить с работы и на работу, в магазин за продуктами, обед-ужин готовить, Соньку воспитывать… Может, Сонька оттого и бежит из дома, что у нее не мать, а пловчиха ни живая, ни мертвая…

Зато Роза Федоровна по минуткам, по секундам помнила тот день, когда от нее ушел Сонькин отец. Ушел так, будто они с Сонькой для него умерли. Уехал в другой город, ни разу и никак больше не проявился. Сама она его не искала – сил не было. Откуда они возьмутся, если тебя тащит по дну реки и бьет об острые камни и воздуху в тебе нет? Так и тянула Соньку одна. Это в материальном смысле – тянула. А в душевном да человеческом не вытянула, выходит. Упустила. Слишком глубоко нырнула под воду в тот проклятый день, когда муж объявил о своем решении. А может, не сама нырнула, может, это он ее под воду столкнул.

Да, что же было в тот день… А ничего такого и не было. День как день. Обыкновенный. Счастливый. С утра ничего не предвещало, даже погода была хорошая, ни жарко, ни холодно, в самый раз. Можно было прогуляться после работы, да она домой торопилась, нагруженная сумками с продуктами. И радовалась, что купила кусок отличной свежей баранины и сейчас навертит по-быстрому котлет. Муж так любит котлеты из свежей баранины… С тушеной капустой… А еще ему надо обязательно рассказать, что на работе у нее намечается сокращение и что она тоже под него скорее всего попадает… И что начальница злится по этому поводу – не знает, кого оставить, а кого уволить. И что ее можно понять… А если даже начальница ее решит под сокращение подвести, то это ведь не так и страшно, правда? Можно и дома посидеть на хозяйстве…

Она все рассказывала мужу, до самой последней мелочи, – так уж повелось с первого дня. Выворачивала всю себя до донышка, ничего за душой не оставляла. Он и сам ее к этому приучил, и бывало, сердился даже, если подозревал, что образовались у нее некие свои душевные тайны. Поначалу, в первые годы замужней жизни, он даже с каким-то сладострастием копался в ее душе, вытаскивая на свет все, что можно вытащить. И мелкие детские обиды, и переживания по поводу смерти матери и новой женитьбы отца, и тайны первых робких влюбленностей… Так и получилось потом, со временем, что стала она для него полностью прочитанной книгой, от корки до корки. Ни одно слово, ни одна мысль ей самой не принадлежала. Казалось бы – что в этом плохого? Единение мыслей, единение душ, все в общий семейный костер… А только на самом деле никакого единения не было – она это потом поняла. Он в тот костер только ее душу бросал и грелся, вот этой ее отдачей и грелся, а сам ничего туда бросать не спешил. Одним словом, забрал ее всю, ничего своего не осталось. А ей нравилось, да! Отдавала свою душеньку добровольно, еще и нравилось!

А он будто ждал, когда от нее самой ничего не останется. Когда ее душа будет ему только принадлежать. Ждал, чтобы выбрать момент и исчезнуть из ее жизни… А ее саму бросил, как ненужный хлам, больше ни на что непригодный!