Айя Субботина - Нежность в хрустальных туфельках

Мы поднимаемся в квартиру, Даня заносит елку, потом спускается вниз за треногой (ее он тоже купил, оказывается). Пока его нет, раздеваюсь, вставлю чайник, достаю из холодильника ужин: кое-что на сковороду, кое-что в микроволновку. Хочу приготовить Ленскому что-то свежее, но у нас не так много времени, а с елкой он точно провозится минимум час. Не представляю, как справится, но под руку лезть точно не буду.

Когда захожу в гостиную, Даня уже разделся и спокойно, уверенно, ставить елку в треногу.

— У дерева никаких шансов, — говорю с улыбкой.

Он поворачивается, стряхивает с волос иголки, улыбается — и тут же жмурится от боли.

— Даня, что с тобой? Тебя отец избил?

Ленский снова жмурится, но на этот раз не от боли. Сует руки в передние карманы джинсов и смотрит на меня исподлобья, как будто раздумывает, что сказать.

— Это не отец, колючка. Точнее, — он ухмыляется, потирает разбитую губу, — не все это — его рук дело.

По моему позвоночнику ползет холодок. В голову лезут мысли о бандитах, нападениях, гангстерах из фильмов про итальянскую мафию. Он же ездит на такой дорогой машине, мало ли что кому в голову взбредет!

Я прихожу в себя только когда понимаю, что крепко, изо всех сил, обнимаю его за талию и прижимаюсь лбом к его груди.

— Все хорошо, Колючка. Давай сядем, расскажу тебе кое-что.

Она первая, кому я рассказываю о том, как зарабатываю на карманные расходы. Стараюсь не грузить колючку подробностями, хоть с каждым моим словом ее глаза становятся все больше и все круглее. Потом она зажимает рот ладонью, потом очень неумело сдерживает слезы. Приходится обнять ее и успокаивать точно, как маленькую.

Я узнал о том, что многие мужики из секции «подрабатывают» на стороне вот таким способом: просто выставляясь на подпольных боях. Само собой, все это незаконно. Связь через одноразовые сообщества, где никто никого не знает по имени и отчеству. У бойцов — клички, у участников — ставки. Хочешь — впрягайся, никто за уши не тянет и паспорт не спрашивает. От парней постарше слышал, что пару раз были сливы и место накрывали, поэтому теперь место озвучивается буквально за несколько часов до начала: собрались, повеселили толпу — и разбежались. За глаза нас всех называют «псами», но мне вообще плевать, главное, у меня есть очень неплохие деньги.

Во вчерашней «клетке» я вообще не собирался участвовать, но после разговора с родителями просто укрыло намертво. Понял, что в колючке в таком состоянии ехать нельзя, а что делать с дурной башкой, кроме выколачивания дури кулаками, так и не придумал. В итоге злость сыграла на руку. Варя этого никогда не узнает, но обычно я куда сильнее «в хлам», потому что, пусть и переросток, но все равно самый мелкий среди обычных участников.

— Даня, ты больше не…

Я знаю, что она хочет сказать, поэтому на всякий случай прижимаю ее голову к своему плечу, гашу непроизнесенные слова.

Конечно, «клетка» — не то, чем я собираюсь заниматься всю жизнь, и в профессиональный спорт меня тоже не тянет, хоть тренер говорит, что у меня «олимпийское будущее». До вчерашнего дня у меня был совершенно ясный и четкий план на ближайшее будущее: учеба, стажировка, натаскивание отцом моего финансового нюха и, в далекой перспективе, его место во главе семейного бизнеса. Почему-то хотелось верить, что после разговора с родителями, мне никто не будет ставить ультиматумы, не похоронит во мне сына под штабелями угроз. Наверное, потому, что простодушный наивный дурак.

Можно сказать, вчера я окончательно повзрослел, потому что вдруг понял — я остался один.

— Все будет хорошо, Колючка, — дышу ей в волосы.

Уже днем, когда в моей голове немного прояснилось и боль вытравила поганое настроение, мне вдруг стало не по себе от того, что мои родители вполне могли устроить колючке «сладкую» жизнь: мать все время названивала, отец позвонил только раз и сказал, чтобы я не дурил и возвращался. Я не вернулся, я просто гулял по городу и пытался выстроить новый план на будущее: мое и моей женщины.

Если бы Варя ушла из моей жизни, я бы, наверное, сдох.

Потому что это было бы еще хуже, чем предательство родителей. Это было бы предательство нас. И если бы она начала говорить что-то в духе: «Так будет лучше для тебя», я бы сдурел. Поэтому и молчал, как пень, боялся, что все это может случится и тогда мне точно пиздец.

— Даня? — Она все-таки выкручивается из моих рук, смотрит зареванными глазами. — С родителями совсем плохо?

— Ты это спрашиваешь после разговора с моей матерью? — Меня разбирает злость за то, что Варя могла услышать в свой адрес, если даже при мне родители не очень стеснялись в выражениях.

Так, кажется, пришло время сказать то, что я реально боюсь сказать.

— Если вернусь к ним, это будет значить, что я проиграл нас. Ты понимаешь?

Она уверенно кивает, втягивает губы в рот, а потом снова прижимается ко мне и говорит:

— Пошли ужинать?

— Я помогу убрать со стола, — говорит Даня, когда наши тарелки пустеют.

До сих пор пытаюсь переварить все, что произошло и уцепится за ветку, пока меня не смыло потоком этих стремительных отношений. Но ведь пару дней назад Даня правильно сказал: у нас, в нашем теперешнем положении, совсем уж нормальных отношений пока просто не может быть. Ни свиданий, ни поцелуев. Даже за руки на людях не взяться.

И вот теперь мы вроде как… будем вместе жить?

— Что у тебя снова в голове? — спрашивает Даня, деловито споласкивая тарелку под проточной водой, пока я самым бессовестным образом вижу на кухонном диванчике и пью чай с печеньем.

— Нам нужен список, — озвучиваю свои мысли. — Для конфет, мандаринок и праздничного стола. И бенгальские огни. И мишуру.

Даня вытирает руки полотенцем, присаживается передо мной на корточки и прежде, чем я успеваю что-то сделать, откусывает приличный кусок от моего печенья. Энергично жует и делает очень серьезное лицо.

— Хочу одну цыпочку на праздничном столе, можно в подарочном бантике.

Понятия не имею, сколько еще пройдет времени, пока я привыкну к его внезапным пошлым намекам, но не уверена, что так уж сильно хочу привыкать. В особенности, когда Ленский забирает чашку из моих рук и стаскивает футболку через голову.

У него и на ребрах синяки: большие кровоподтеки, от вида которых все внутри сжимается, словно это меня прямо сейчас немилосердно бьют чем-то тяжелым. Вот тебе и «мальчик». Почему-то в голову лезут те мысли, которые я носила целый день, после разглядывания его спины: за ним как за каменной стеной.

Потихоньку, стараясь вообще ни о чем не думать, прижимаюсь губами к месту над синяком. Даня вздрагивает, словно его ударило током, и прижимается ко мне, запуская одну руку в волосы, осторожно массируя пальцами затылок.