Джон Ширли - Отважная новая любовь

— Лит? — спрашиваю я.

Она вынимает руки из грунта, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Я думал, что увижу, как ее пальцы роняют полоски бумаги, будто она рылась в грязи, чтобы откопать мои тайны.

Но в руках у нее ничего нет, кроме воздуха, и она поворачивается ко мне, но прежде чем я успеваю сказать хоть слово, обхватывает мое лицо ладонями, тянет к себе и припадает к моим губам в страстном и глубоком поцелуе. На вкус она как земля, как утренняя роса или первый распустившийся весенний цветок.

Я пытаюсь отстраниться, но она удерживает меня, влажная земля соскальзывает с ее пальцев и остается на моей коже, когда она прижимается ко мне, подталкивая меня к скамейке позади.

Она меньше меня и слабее. Я мог с легкостью оттолкнуть ее, но не делаю этого, потому что мне нравится вкус ее губ, ее свежий аромат и то, как от ее прикосновений вибрирует мое тело и все живое вокруг нас.

Когда Лит наконец отстраняется, я тяжело дышу, бисеринки пота выступают на лбу, а она спрашивает:

— Ты мог бы любить меня?

И мне хочется ответить ей « да », но я помню, как она посмотрела на меня, когда мы впервые увидели Крус, и мою грудь сковывает острая боль от смятения. Лит — единственная во всем мире, кто знает о моей слабости. Как она вообще могла хотеть меня?

Когда я ничего не отвечаю, она почти отворачивается от меня и ее взгляд опускается на запястья, измазанные грязью.

Я заставляю себя спросить:

— Ты помнишь Посвящение?

На долю секунды ее глаза широко раскрываются, но она не смотрит на меня, и у меня внутри всё сжимается. Я мог сейчас остановиться, просто выйти из теплицы и прожить день, словно этого разговора и не было вовсе. А вечером Искупительница смогла бы стереть из памяти воспоминания о неловких чувствах и всё снова вернулось бы на круги своя.

Раз уж Искупительница способна забрать мучение из-за этой ситуации, то я могу задать и вопрос, на который действительно хочу получить ответ:

— Помнишь, что я сказал? Как я выглядел?

Она поднимает голову, якобы разглядывая что-то вдали, а когда переводит взгляд на меня, то смотрит куда угодно, но не мне в глаза.

— Это мешает тебе меня любить?

Я пожимаю плечами.

Она поднимает выпачканный грязью палец и проводит им от моего лба к носу и губам. Вкус плодородной земли напоминает мне ее поцелуй.

— Нет, — в конечном итоге отвечает она. — Я помню только Крус. Больше ничего.

В этот раз именно я прижимаю ее к себе. Именно я впиваюсь в ее губы, а жар страсти внутри меня разливается по венам.

Той ночью, вспомнив, как сильно люблю Искупительницу, отчаяние так скручивает меня, что я падаю на колени.

— О, нет, — стону я и дёргаю себя за волосы, вспоминая, как безостановочно целовал Лит после полудня.

Я обнимаю Искупительницу за талию, утыкаясь головой ей в живот, и молю о прощении.

— Забери это у меня, — призываю я. — Заставь забыть то, что произошло. И ее тоже. Заставь нас обоих забыть. Ты же можешь лишить нас воспоминаний. Пожалуйста.

Она ласково поглаживает пальцами мое лицо, и от этого прикосновения я вздрагиваю.

— Так не бывает, Вент. Я могу забрать только несчастье, а не радость.

Я смотрю на нее снизу вверх и чувствую себя опустошенным и изнуренным.

— Тогда позволь оставить для себя записку. Пожалуйста. Только разреши мне знать, что я не могу быть с ней.

С мгновенье она раздумывает над моей просьбой, а я, не дожидаясь ее ответа, ползу к столу в углу комнаты и строчу послание: « Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ».

Каждый новый день становится открытием: тела Лит, ее мечтаний. Каждую тайну, которой она делится со мной, я присоединяю к остальным в моём сердце, которое становится все больше от поцелуев и крупиц счастья.

Я никогда не знал, что такая любовь и страстное желание могут слиться воедино.

Сегодня утром я насвистываю, когда захожу в теплицу, и вижу, как она склоняется над рядом горшков, стоящих возле дальних окон.

— Что там новенького? — кричу я ей, поскольку мы неделями пытались вырастить хоть что-нибудь в этом грунте. Тот факт, что в горшках до сих пор ничего не взошло, весьма странно для Алини.

Плечи Лит напрягаются, и я немного обеспокоен. Нерешительно приближаюсь к ней и замечаю, что даже в воздухе витает напряжение. Когда я подхожу ближе, то вижу, что горшки перевернуты, а на столе и по полу рассыпана земля. В комочках почвы виднеются грязные клочки бумаги, которые она старательно совмещает воедино.

Там, должно быть, где-то с десяток обрывков, и большая часть из них уже собрана.

Мои глаза суживаются, так как я узнаю свой почерк, прежде чем могу прочесть отдельные буквы.

— Лит? — спрашиваю я, потому что чувствую себя не в своей тарелке от напряжения, которое исходит от нее. Воздух буквально наэлектризован.

Я читаю первую попавшуюся записку: « Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ».

Читаю еще одну и еще: « Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ». И так снова и снова одни и те же слова. Те же буквы с лёгким наклоном в моём неразборчивом почерке.

« Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ».

« Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ».

« Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу ».

Я разбрасываю рукой клочки бумаги, по кромке которых видно, что они когда-то были одним целым.

— Что все это такое? — выкрикиваю я в порыве гнева, надеясь скрыть за ним правду.

Я жду, когда она обернется и посмотрит на меня, боясь увидеть на ее лице такое же отчаяние, которое сковывает мое сердце. Но она просто продолжает складывать кусочки бумаги, собирая словесное доказательство моего предательства.

— Я не понимаю, — говорю ей я, вытаскивания ее ладони из грязи и накрывая своими. — Я люблю тебя, Лит. Тебя .

Когда наши взгляды скрещиваются, в ее глазах нет страдания. Нет гнева. Только легкий намек на чувство долга.

— Тогда спроси у нее. Искупительница знает все.

Потянув упирающуюся Лит за собой, я вывожу ее из теплицы и крадучись пробираюсь через городок к башне. Она не протестует, и ни у кого по поводу нас, идущих рука об руку, не возникает вопросов. А даже если и замечают напряжение на моем лице и в каждом моём шаге, то ничего не говорят, а просто кивают в знак приветствия и радуются, что так долго стоит хорошая погода.

Вдалеке слышится звон колоколов, который дает старт к открытию фестиваля, слышно ликование толпы, следящей за лошадиными бегами, и крики чаек, которые, сбившись в стаю, лениво кружат над водной гладью озера, усыпанного кипенно-белыми треугольными парусниками. Идеальная панорама Алини, как и в любой другой день.