Ирина Мясникова - Самый опасный возраст

– Предаюсь разврату, разве не видишь? – Валентина Григорьевна постаралась беззаботно ухмыльнуться, наверное, получилось из рук вон плохо, потому что у Дашки на глаза вдруг тоже навернулись слёзы.

– Бабуль, не плачь! – Дашка обняла Валентину Григорьевну и шмыгнула носом.

– Не буду, заюшка моя, ты же знаешь, Москва слезам не верит.

– А нафига нам эта Москва? Мы как-нибудь без неё.

– Да уж, постараемся! Я вот подумала, надо бы нам матери твоей помочь как-то, в смысле устройства её личной жизни. Ну, хотя бы не мешать. У неё сейчас самый опасный возраст.

– Чем это её возраст такой опасный?

– Как чем? Она ещё полна сил и энергии, но последний вагон уже подкрался и покачивает фонарями. Ты даже не представляешь, как это страшно. И от этого страха можно, конечно, наделать глупостей, но зато будет потом, о чем вспомнить!

– Какой последний вагон? Это у тебя ещё последний вагон, а у неё так самая середина поезда.

– У меня уже точно не вагон, а в лучшем случае самоходная дрезина, на которой я пытаюсь этот последний вагон догнать! А у матери твоей, и правда, ещё есть шанс на что-нибудь интересное. И как ей это интересное найти? На работе она на все пуговицы застёгнута, дома и в отпуске мы с тобой под ногами путаемся. Блюдём неусыпно, как грузинские братья. Давай ей свободы немного подкинем, пусть глупостей понаделает. А то я вот без глупостей всю жизнь прожила, выходит, зря. Это мне твой дед очень популярно, доходчиво так объяснил.

– А я чего, против? Я согласная. Бабуль, так ты плачешь из-за того, что тебе вспомнить нечего?

– Нет, заюшка, я плачу от того, что мне ничего хорошего не вспомнить. Всё испытания какие-то, преодоления. Битва за урожай, одним словом.

– Никакого чуда?

– Никакого, вот даже малюсенького, – Валентина Григорьевна тяжело вздохнула.

– Нет, но это же нечестно, – возмутилась Дашка. – Ты же хорошая! А всем хорошим людям обязательно должно быть чудо.

– И это, моё любимое, «откуда ни возьмись»?! – Валентина Григорьевна расхохоталась.

– Именно оно!

На душе как-то полегчало, и Валентина Григорьевна уже не маялась бессонницей, а заснула сладко и спала без сновидений, что в её возрасте тоже является некоторым чудом. Уже утром её разбудила эсэмэска от Трофимова следующего содержания:

«@ ghbdtn cnfhfz!

«Идиот!» – подумала Валентина Григорьевна, но подумала она это без особой злости и досады, а как-то даже ласково.

Ровно в час дня Елена Михайловна услышала под окнами характерное тарахтение снегохода.

«Пунктуальный!» – обрадовалась она и выкатилась на крыльцо.

– Это такие у вас ватные штаны? – вместо приветствия изумленно поинтересовался «Батя».

Елена Михайловна испуганно глянула на свои ноги, пожала плечами и сообщила:

– Ну да! А что вам не нравиться?

– Всё не нравиться! – сообщил «Батя». – Присаживайтесь, – он похлопал по сиденью позади себя, – если сможете, разумеется.

– Почему это не смогу? – Елена Михайловна хмыкнула и уселась на предложенное место. Правда, это оказалось не так уж и просто, так как Дашкин лыжный костюм ядовито розового цвета, оказался ей, мягко говоря, тесноват.

– Добрый день! – Она решила всё-таки намекнуть ему о правилах хорошего тона. Мало того, что не поздоровался, так ещё и раскритиковал её эффектный наряд. Честно сказать, наряд и самой ей не очень нравился, но на чердаке ничего более подходящего не нашлось.

– Добрый! – ответил «Батя» и нажал на газ. – Держитесь крепче.

Понеслись. В лицо швырнуло ледяным ветром и снегом. Елена Михайловна спряталась за спину водителя и осторожно взялась за его куртку. Потом на первом же бугорке, взялась покрепче, а потом и вовсе вцепилась. Снегоход метался по окрестным полям, как бешеный олень, двигатель ревел, как подорванный, а Елена Михайловна, крепко зажмурившись, вспоминала текст «Отче наш» и уже совершенно не беспокоилась о том, порвутся ли её тесные штаны. Иногда она открывала глаза, чтобы проверить, жива ли она ещё, потому как руки в перчатках уже практически не чувствовались. Но так как, открыв глаза, она всегда обнаруживала перед лицом всё ту же синюю куртку, то понимала, что руки у неё, видимо, заклинило и приморозило. Так что можно уже не бояться слететь на очередной кочке или буераке, или по чему он там носится, да это уже и не было важно. Носится и носится. Ведь остановится же, в конце концов! «Отче наш» вспомнился и был рассказан раз десять или двадцать, не меньше, а он всё ехал и ехал куда-то в снежную муть. Елена Михайловна поняла, что перестала чувствовать не только руки, но и лицо, поэтому уже просто воткнулась носом в эту синюю спину. Правда, когда снегоход подскакивал на очередном препятствии, Елена Михайловна больно ударялась, что тоже было неплохо, так как свидетельствовало о том, что она ещё жива, и мучения продолжаются. Наконец, остановились. Оказалось, что это всего лишь замечательный вид с обрыва на лес и залив, которым он непременно хотел с ней поделиться. Нет, если б они подъехали к этому обрыву на его большом автомобиле, или даже на её маленьком, она, может быть, и оценила всю красоту открывающихся перспектив, но в данный момент ей хотелось только одного – забиться под тёплое одеяло. Похоже, он понял, что прекрасный вид не произвел на неё должного впечатления. Насупился. У Елены Михайловны не было сил чего-то там изображать, она просто смотрела жалостно, предполагая, что этот её взгляд красноречиво свидетельствует о страстном желании вернуться домой как можно быстрее и лучше как-нибудь по ровному шоссе, без этих вот скаканий по полям и весям. Наверное, он всё же чего-то такое понял, потому что вдруг взял её руки, отодрал их от своей куртки и велел срочно спрятать в карманы Дашкиной фривольной курточки, из которой вполне себе обычного размера грудь Елены Михайловны, выпирала совершенно наглым образом, будто это какой-то там четвертый или даже пятый номер. Он попытался застегнуть ей молнию, но эта наглая грудь не давала этого сделать. Руки тоже в карманчики не засовывались.

– Так! – он отчего-то рыкнул, слез со снегохода, снял с него Елену Михайловну и попытался поставить её на снег. Она, конечно, встала, но как-то враскоряку. Он снял с себя шарф и замотал его вокруг лица Елены Михайловны, сложил ей руки на всё той же удивительно обширной груди и тоже примотал концами шарфа, потом усадил её впереди себя, практически на колени, и они опять понеслись. Тут уже Елена Михайловна не так боялась свалиться, так как мотылялась где-то в узком пространстве между его рук, поэтому даже позволила себе поглядывать на дорогу. Она быстро поняла, что занятие это бесперспективное, так как от встречного ветра ей резало глаза, и они сразу залились слезами. Разумеется, она подумала, как замечательно будет выглядеть ещё и с размазанной по морде тушью, но решила, что это уже никак не повредит ранее произведенному ею впечатлению.