Дарья Сойфер - Исцеление

— Ника! — волновался Веселовский.

— Сейчас, — прокряхтела она, с трудом перенося вес на колени и подползая к двери.

Как только задвижка поддалась, она снова опустилась в позу молящегося. Холодный кафель приятно остужал лоб. Марк ворвался и тронул ее плечо.

— Я… не… беременна… — выжала она. — И это не из-за тебя…

— Еще бы! Мы даже не успели… А, не беременна, — выдохнул он.

— Я имею в виду… Наш поцелуй… — Нике было все сложнее и сложнее облекать мысли в слова.

И думать было почти невозможно, в голове вертелось только «Пусть это прекратится!»

— Попробуем добраться до кровати? — предложил Веселовский. — Может, если ты ляжешь, тебе будет легче?

— Вряд ли… Не могу разогнуться.

— Болит в боку? Аппендицит, наверное.

Вот! Пожалуйста! Умный мужчина. А Исаев мял, мял, а в результате ничего не нашел и отправил на УЗИ. Народ во дворе говорил, что Пашку в десятом классе чуть на второй год не оставили. Мама ходила, плакалась директору. Наверное, в меде он так же учился. Хорошо, что теперь есть ультразвук, все за тебя найдут, крестик на брюхе нарисуют, твое дело нехитрое — знай, режь. А в ножички он всегда лучше всех играл…

— Милая, — он провел по ее волосам, заправил за ухо выбившуюся прядь. — Все будет хорошо, я рядом.

Баритон обволакивал, баюкал, успокаивал, как транквилизатор. Ей стало уютно, захотелось положить голову ему на колени, и вот так уснуть. «Милая…» Ну скажи это еще раз, скажи.

— Иди ко мне, — он перекинул ее обмякшую руку себе за шею, обхватил и поднял.

Ее! Поднял! Не крякнул, не закряхтел, не покраснел, и вены на шее не вздулись. Просто поднял, как будто уже делал это не раз. Отнес на кровать. В сознании Ники за маревом боли мелькали картинки: белое платье, первая брачная ночь, его идеальных пропорций голова на соседней подушке… Только на соседней, не рядом, она бы умерла, если бы кто-то лег сверху.

Он бережно положил ее на стеганое покрывало, она перекатилась на бок, уткнулась носом в один из сотни одинаковых ромбиков, и чтобы не думать о животе, врачах и скорой, принялась сосредоточенно считать малюсенькие ровные стежки.

— Пойду вниз, встречу врача, — Веселовский пошел к двери.

Ей так хотелось крикнуть: «Останься, не бросай меня!», но она понимала, что так будет лучше.

Все происходило одновременно и с ней, и словно с кем-то другим. Мужик в синей пижаме, и тетка в такой же. С противной родинкой на лбу, такой здоровенной, как горошина под кожей. Ника понимала, что так таращиться невежливо, но от боли соображала совсем туго, и никак не могла отвести взгляд. Как назло, именно тетка села ее осматривать. Розовая помада скрутилась длинными пленочками по всей нижней губе, и когда тетка говорила, Ника видела эту границу между накрашенной частью и похожим на моллюска нутром.

Врачи что-то спрашивали, пахло от них необъяснимо холодно. Ника что-то отвечала машинально, сама себя не слушая. Перебей ее кто-нибудь на полуслове, она забыла бы сразу все. Только поднимала глаза — коричневая горошина, опускала — пленочка на губе. И больше ничего вокруг.

— Руку.

— Что? — осоловело переспросила Ника.

— Понятно, — тетка цокнула языком, подняла Никину руку и пихнула ей под мышку гладкую ледяную стекляшку.

Холодно, как холодно, укройте меня. Мамочка, хочу под одеяло.

— Откройте рот. Да не так, язык покажите. Тошнит? Стул жидкий? Когда в последний раз опорожняли кишечник?

— А?

— По большому, говорю, когда ходили? — тетка приблизила к Нике свое лицо, и родинка-горошина стала совсем огромной.

— Не скажу.

Они в своем уме? Пусть Марк думает, что она никогда не ходит в туалет. Марк… Господи, дегустация! Ника резко поднялась на локтях.

— Марк, пожалуйста. Они же все съедят! Ты должен попробовать! Я специально достала бельгийский горький… Мой «Захер»…

— За что? — переспросил мужик в синей пижаме.

— Она бредит, — раздраженно констатировала тетка. — Лихорадка.

И вдруг начала потирать руки. Зачем? Что ее так радует? Кто здесь после этого бредит? Ника постаралась незаметно отползти от тетки по кровати, но та рывком задрала футболку.

— Вот здесь больно? А тут? — пальцы у нее были костлявые и острые, больно было абсолютно от каждого тычка.

Но перед Веселовским Ника старалась держаться, жалобно морщилась, еле слышно попискивала, но не кричала. Впервые в жизни она захотела, чтобы Пашка Исаев оказался рядом. Ай-яй-яй! Да у мамы на даче тяпка нежнее!

— А вот здесь? — снова поинтересовалась тетка и контрольным выстрелом воткнула пальцы Нике в нижнюю часть живота.

На этом самообладание покинуло девушку. Она взвыла, согнулась пополам и оттолкнула ненавистное пыточное орудие. А орудие невозмутимо вытащило градусник и изрекло:

— Тридцать восемь и семь. Подозрение на аппендицит, не исключено начало перитонита. Валера, запроси место в Пушкино. И давай носилки.

— Что? Куда? — Ника испуганно переводила взгляд с одного врача на другого. — А можно в Москву? В тринадцатой у меня друг…

— Де-вуш-ка, — снисходительно разжевала тетка. — Какая Москва? Какая тринадцатая? Срочно на операцию! Телефончик с собой? Паспорт?

— Паспорт в сумочке, она в микроавтобусе… И полис там. А что, очень срочно?

Тетка стиснула зубы, точь-в-точь как Пашка Исаев. Видимо, у врачей на Нику аллергия. Ишь, нежные какие… Прямо спросить ничего нельзя.

— Я спущусь, попрошу кого-то из девочек принести документы, — вызвался Веселовский.

— Марк! Марк! Ты только мои пирожные… И там капкейки есть, специально для тебе, свежая малина… — Ника чуть не плакала, и не столько от боли, сколько от досады.

Куча усилий — прахом! Нет бы еще хоть часик потерпеть. Полчасика! Все бы отдала, чтобы увидеть его лицо, когда он попробует те итальянские печенья… Две партии загубила, прежде чем получила абсолютный идеал… И пирожное с манговой пропиткой… Господи, даже думать теперь противно. Мутит, и вкус во рту, как будто лизнула кошачий лоток…

— Конечно-конечно, я все попробую, — торопливо отозвался Веселовский и вылетел из номера.

Ничего он не попробует. Ни-че-го. Наверное, после ее излияний, не захочет и смотреть на выпечку…

Тем временем Валера разложил на кровати брезентовые носилки. Холодная клеенка, которую в детском саду подкладывали под простыню, чтобы дети не замочили матрас. Мамочка, я хочу под одеяло… Никого знакомого, никого родного… Почему она не послушала Пашку? Почему, дура стоеросовая, не поехала к его узистке? Только эта тетка с горошиной и мужик с такими круглыми покатыми плечами, что, кажется, шеи нет вовсе… Ника переползла на носилки, поежилась, скрестила руки, чтобы хоть как-то согреться. Ее начинало колотить, белые, обескровленные пальцы покрывались еле заметным мраморным рисунком.