Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Раздевайся.

— Здесь? Прямо сейчас?

— Да. И я твой должник — ты не помнишь? И разве ты не за этим приехала?

Она расстегнула блузку.

— Но Виктор... Может быть, мы отложим это до лучших времен? Когда ты будешь здоров и вернешься?

— Скажи еще — до Страшного Суда. Раздевайся, прошу тебя.

— Прежде ты мне помогал. Сделай это сам.

— Хорошо. Ложись.

Она легла на его койку со сбившимся одеялом, со смятой простыней. Безумие во всем. Но это к лучшему. Может быть, беря на себя часть его безумия, она помогает ему вернуться к жизни.

Он присел на край кровати и опять долго смотрел на нее. Потом прикоснулся к ее груди. Осторожно погладил сосок, прильнул к нему губами. Расстегнул свои брюки.

...В его запахе было что–то новое, что–то острое, болезненное, — запах безумия, с испугом подумала она. Неужели это уже можно уловить даже обонянием? В этот раз все было так, как должно было случиться тогда, месяц назад. Только месяц. Она поразилась силе его эрекции.

— Виктор, да ты только притворяшка! Несчастный притворяшка, который хотел меня разжечь!

— Заткнись! — оборвал он грубо. Он не хотел ее милосердия. О, да в нем еще сильно самолюбие и жажда жизни!

...Жар, раскалывающий виски, раскалывающий потолок над ней. Невыносимо долгое, невыносимо сладкое и все нарастающее блаженство. Он проникал глубже и глубже, двигался медленнее и медленнее, сжимая ее бедра сильными, горячими руками. Она чувствовала его дыхание около своей шеи. Он рывком приподнял ее, застыл...

— Кончай же! — не выдержав, выдохнула она. — Кончай, я не вынесу, я с ума сойду! — О бестактности этих слов она не думала в ту секунду, да и о чем она могла думать, когда немыслимое блаженство, которого она не в силах была вместить, рвало ее напополам?!

Жаркая струя ударила где–то в глубине ее существа. Виктор разжал пальцы. Они оба откинулись на кровать. Некоторое время он лежал сверху, благодарно целуя ее груди с набухшими сосками, потом долго целовал ее живот и бедра, потом — колени и ступни.

— Теперь иди, — сказал он после невыносимо долгого молчания. — Иди. Я за тобой.

— Но... разве ты не пробудешь здесь еще какое–то время?

— Разумеется, пробуду. Но в то же время останусь с тобой. Ты не вернешься. Но я уйду отсюда с тобой вместе.

«Бедняга, — подумала Элизабет, — Он думает, что я могу забеременеть. Он не знает, что я давно предохраняюсь...»

— Мне приходить завтра? — вслух спросила она.

— Приходить? — он словно оторвался от каких–то своих мыслей, обернулся к ней вполоборота, стоя у окна. — Да, да, конечно, если захочешь...

— Ты так атаковал меня, что я совсем забыла передать тебе привет от Джо!

— Кто такой Джо?

— Джо Мильштейн... ты не помнишь его?..

— Ах, этот лилипут... Как он поживает? — В его голосе чувствовалось раздражение.

— Он очень тоскует по тебе.

— Передай, чтоб не тосковал.

Она расценила это как обещание скорого возвращения. Но что–то не давало ей покоя. Она подбежала к нему, прильнула к его губам, ощутила шершавую корочку — видимо, он кусал губы...

— Виктор, Виктор, милый... У меня нет, не было и не будет никого, кроме тебя. Я люблю тебя, слышишь?! Ты не можешь оставить меня одну! Ты вернешься!

Он с силой оторвал ее от себя.

— Иди, иди сейчас... Выйди вон, слышишь? Умоляю тебя, приходи завтра. А сейчас — уходи, уходи, прошу тебя, уходи!

Он почти кричал, и она сочла за лучшее уйти.

Ночью в гостинице она почти не спала и с утра побежала в больницу. На что она надеялась? На полное и внезапное выздоровление, которое обещал ей маленький врач, потрясенный «сердечностью их встречи», как он выразился? На этот раз врач принял ее неприветливо, хмуро, да и допустил к себе не сразу.

— Придется огорчить вас, — сказал он. — Сегодня к нему нельзя. И вряд ли когда–нибудь будет можно.

— Что случилось? — выдохнула она, опускаясь на стул и не находя в себе сил справиться с бешено колотящимся сердцем.

— Ночью он пытался покончить с собой. Разбил стакан и воткнул осколок себе в горло.

— О Господи!..

— Не вините себя. Суицидные попытки бывали у него и раньше.

Она никогда в жизни не падала обморок. Не упала и теперь. Только лицо ее побелело, и он протянул ей какую–то жидкость в мензурке.

— Родители еще не знают, и я попытался все от них скрыть. Он теперь в безопасности — рана неглубокая. Но стресс, похоже, оказался ему не по силам. Скажите, не стесняясь ничего: вчера между вами что–то было?

Она бессловесно кивнула.

Я надеялся, что этот шок поможет ему. Вы слышали об инсулиновом шоке? Это было бы потрясением посильнее, не только гормональным, но и чисто нравственным... И вот, как видите, результат прямо противоположный. Не вините себя. Как знать, не последняя ли это радость в его жизни?..

...Безразличная ко всему, через три дня она возвращалась в колледж. Виктор пришел в себя, но уже никого не узнавал и только бессвязно мычал в ответ на вопросы. Видимо, его попытка казаться нормальным была последней попыткой человека, попавшего во власть темной силы и несущегося вниз по течению, контактировать с миром. Улыбнуться из бездны перед концом. И, как знать, не была ли их близость последним осознанным счастьем, дарованным ему перед тем, как превратиться в куклу, в ребенка, которого кормят с ложки, в окончательно деградировавшего идиота, который доживал свой век в городской больнице Нью-Джерси?..

Он и сейчас был там. В отдельной палате. Один. Невменяемый и опустившийся. Проносящий ложку мимо рта. Она не видела его таким. И даже если бы захотела увидеть, — не смогла бы пересилить себя. Она была последней из мира живых, с кем он говорил и кого видел. Потеря оказалась невыносима. Она не могла отделаться от чувства вины. Может быть, не будь ее, он дольше оставался бы в рассудке? Хотя нет. Врач говорил, что при прогрессирующей шизофрении деградация личности неизбежна.

Но Виктор не хотел отпускать ее — даже теперь. Она видела его во сне. Она не могла забыть его, помня всем телом то безумное, то запретное, на грани смерти блаженство, которое он дарил ей. И она была теперь убеждена, что полюбить здорового человека не сможет никогда. Проклятие безумия тяготело над ней. Другим могут нравиться простые и здоровые люди, но это не для нее. Призрак безумия осеняет каждый ее шаг, каждое слово. Безумец, живой мертвец не выпустит ее из своей власти.

После этого она отнюдь не стала пуританкой. Наоборот, с бесстыдством отчаяния она предлагала себя чуть ли не каждому, на удивление Стефани и к неописуемому горю маленького Джо. Но о Викторе, кроме Джо, почти никто не вспоминал. Разве что лектор по истории Возрождения. А она ни в чем не находила радости и с отвращением гнала от себя каждого, кто засыпал рядом с ней. Она были ей отвратительны. Пока не появился Брюс. Брюс был в постели ничем не лучше, а может быть, и хуже, чем десять его предшественников. Больше десяти у нее не могло быть.