Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Он окончательно разобрался с постелью.

— Вы готовитесь в горничные? — поинтересовалась она.

— Да, уже три раза провалился на конкурсе. Иди ко мне.

Ей стали надоедать эта комната, эта самозваная горничная, этот фокстрот.

— Чем вы занимаетесь? — вежливо спросила она.

— Покупаю и продаю деньги, — скучно отозвался он.

— И как вы это называете?

Он удивленно поднял брови:

— Да так и называю. Заработком.

— Вы спите с двумя телефонами под подушкой?

— Раньше так спал.

«Занесло интеллектуалку к жулику», — подумала она. Вообще было скучно. Пора уходить.

— Это рискованный бизнес, — сказала Элизабет, чтобы хоть что–нибудь сказать.

Он холодно улыбнулся.

— Да, я рискую. А кто не рискует? — Он остановился прямо напротив нее. — Вот вы... пришли сюда одна, к незнакомому мужчине... Я не знаю вас, вы не знаете меня... Дом на отшибе. Соседей нет — никого не крикнешь, на помощь не позовешь. И нет за углом такси, которое можно подозвать. И на улице нет телефона-автомата... А что, если я маньяк, который завлек вас в этот дом?

Она глядела на него с ужасом.

— Вы полностью в моей власти, — продолжал он. — Полностью, дорогая Мэри.

— Мне не нравится ваш тон, — медленно произнесла она, глядя ему в лицо, в эти странные желто-зеленые глаза, в которых все отчетливее горел огонек безумия. — Я хочу домой.

— Я пошутил, — сказал он тихо. Огонек погас. Она рассердилась.

— Я хочу немедленно уйти отсюда.

— Я не держу вас.

Он казался слегка растерянным, поникшим.

Элизабет остановилась у дверей.

— Вас действительно зовут Джон? — зачем–то спросила она.

— Да. Прощайте.

Игла медленно поднялась над пластинкой и вернулась в исходное положение. Билли Холлидэй откланялся и побрел по холодным улицам домой. Осенний ветер назойливо насвистывал ему в уши мелодию надоевшего фокстрота. Билли чертыхался и зябко кутался в плащ.

— Это сюда! — сказала Элизабет. — Черное — к черному.

— Колористка, — сквозь зубы выругался Залевски, но картину перевесил. Залевски был эмигрант, из поляков, сбежавший еще от Ярузельского. Он сам немного рисовал, а галерея была у него одним из многих источников заработка, которого все равно никогда не хватало.

— Говорю тебе — черное к черному, красное к красному. Это у него что — ну как, как называется этот ошейник?

Беспричинное раздражение одолевало ее с утра. Дура, недотрога. Поразительно еще, как ты умудрилась выскочить замуж за такую хилую личность, как твой Брюс. Поделом тебе. Пойди и расскажи кому–нибудь, что к двадцати семи годам у тебя не было и десятка любовников. Ничтожество в кругу ничтожеств. Выше этого тебе не прыгнуть, хоть расшибись.

— Этот ошейник, — холодно сказал Залевски, державшийся с достоинством шляхтича, — называется «Пояс верности».

И сиди, кретинка, со своим поясом верности. Неизвестно кому, — уж во всяком случае не верности себе. И пусть каждый полячишка хамит тебе по поводу и без повода. Развешивая бездарную мазню старого импотента.

— Элизабет! — крикнул ей шеф. — Подойди сюда! Тебе что–то принесли!

Если это номера «Файн-арт-мэгэзин» со статьей, я вцеплюсь посыльному в рожу и выдеру шефу остатки шевелюры. И возьму расчет. И пойду на панель. Где меня не подберет ни один цветной.

Посыльный приплясывал в такт ему одному слышной музыке. В ушах у него были наушники. На столе у шефа лежал только что принесенный букетище красных роз, который стоил не меньше двухсот долларов, но стоимость его, естественно, в тот момент прикидывала не Элизабет, а шеф.

— Я всегда тебя уважал, чертова кукла, — сказал шеф. — Но после этого ты вырастаешь в моих глазах прямо–таки до размеров Чертова колеса на Кони-Айленде.

Элизабет торопливо разворачивала обертку. Среди шуршащих лент и сверкающей упаковки лежала открытка.

«Извини. Больше не буду. Мое мальчишество можешь списать на свое очарование. Надеюсь припасть к ногам Вашего Щепетильного Величества завтра, в четыре часа пополудни, на том месте, где ты покупала петуха с двумя яйцами и внезапно попала на барана с тем же арсеналом. Офигевший Джон».

Шеф никогда — ни в тот день, ни после — не мог объяснить себе, почему Элизабет, олицетворение хороших манер и сдержанности, кинулась ему на шею и расцеловала во все, что попалось под губы. Слава Богу, она их не красила.

Связку воздушных шаров он привязал к ее пуговице. Шары рвались вверх, их относило назад, когда они бежали. Джон тащил ее за собой, приплясывая, и она бежала следом, спотыкаясь и хохоча, а потом он оборачивался и обнимал ее — мягкие и властные руки с большими ладонями, пухлые губы, едва различимый запах хорошего одеколона и хорошего табака. Даже трехдневная щетина, которая, похоже, была в его стиле, не мешала и не портила удовольствия. Однако, подумала она. Этот парень умеет целоваться так, что и в постели, по-видимому, будет требовательнее владельца гарема. Вряд ли это врожденный талант. Скорей, филигранная техника, отшлифованная опытом. Сколько ему лет? — вряд ли больше тридцати. Хороша же я буду, когда окажусь перед ним застенчивой школьницей, ни на секунду не перестающей видеть себя со стороны. Блондинки легко краснеют. У них краснеют грудь, шея, даже спина. А впрочем, некоторым это нравится. Этакая задержавшаяся невинность. Что он вытворяет! Пошло все к черту.

Этот парень действительно кое–что умеет своим языком, думала она, когда он подсаживал ее на колесо обозрения. Умеет не только болтать, во всяком случае, хотя и болтает он ядовито и весьма неглупо. Но то, как язык его находит эту сладкую струночку под ее собственным и играет на ней, то, как Джон не отрывает своих губ от ее мягкого, безвольного рта по десять, кажется, минут, — все это так славно, что, пожалуй, будь что будет! Всерьез это или нет? — Господи, но к чему мучиться над этим, когда жить надо настоящим! — так или примерно так размышляла она, когда колесо вознесло ее на вершину.

— Эй, парень, — сказал Джон хозяину аттракциона. — Не хочешь ли пойти со мной и выпить по чашечке кофе?

Он легко ладил с людьми, к какому бы кругу они ни принадлежали. Аттракционщик охотно хлопнул его по плечу, указывая направление, в котором располагалось ближайшее кафе.

Колесо остановилось. Аттракционщик прекрасно знал, что Элизабет зависла в раскачивающейся кабинке на самой верхней точке. Она пугалась, визжала, топала ногами и от этого только больше раскачивала утлую кабинку.

— Парень, так надо, это входит в правила игры, — тихо сказал Джон на ухо новому приятелю. Тот кивнул, и оба расхохотались.

— Джон! — неслось с высоты. — Джон, не оставляй меня! Что ты делаешь! Мерзавец! Ааааах! — это кабинка особенно резко качнулась взад-вперед, и Элизабет изо всех сил ухватилась за поручни. — Долбанусь, как пить дать долбанусь!