Вера Колочкова - Муж в обмен на счастье

– Да. Прочитала, – медленно, почти по слогам проговорила Майя, отворачиваясь от этих глаз и щурясь болезненно, будто слепили они ее своим светом.

– И что? Какие выводы сделала? Чего опять поникла вся, как цветок ощипанный? Опять птичку жалко, да?

– Нет. Не птичку. Мне Лёню жалко.

– А чего ты его жалеешь? Что уважение к его частной жизни вероломно нарушено? Человеческое достоинство попрано? Так вон, гляди, на каком уровне он это свое дебильное достоинство защищает! Аж на европейском! Куда с добром! Прямо деваться некуда от этого достоинства! Чего его жалеть-то? Он, наверное, и не любил тебя никогда, раз так в уважение к этой своей пресловутой частной жизни уперся.

– Не говори так, Славка. Ты же не знаешь ничего. Он всегда меня любил. И сейчас любит. Может, сейчас даже и больше еще.

– Че-го? – с возмущенным удивлением протянула Мстислава, наклонившись к ней гибким корпусом.

– Да. Любит. Если б не любил, не стал бы по судам бегать. В нем раненая мною любовь болью болит, понимаешь? И вовсе он не присутствие человеческого в себе достоинства таким способом доказать хочет. Да и слово «хочет» тут вообще неприемлемо… Он не хочет, его просто несет через лес, как раненого зверя…

– А зачем? Зачем несет-то? Раз любит, как ты говоришь, то и принял бы все как есть. Не разводился бы.

– Нет. Он так не может. Он не такой.

– Опять ты! Хватит уже всех козлов подряд идеализировать! Ты бы лучше судом этим Европейским озаботилась! Черт его знает, как оно все дальше может повернуться… Хотя… Я думаю, ничего у него не выйдет. У каждой страны свое национальное законодательство, и никакой другой суд права не имеет… Вот козел, а? Ну что его угораздило связаться с этим Европейским судом? Так же хорошо все шло, а теперь вот думай да бойся…

– Славк… Вот я все спросить хочу: откуда в тебе это?

– Что – это?

– Ну… столько злости к мужикам – откуда? Мне кажется, ты всех подряд ненавидишь…

– Не знаю, Майя. Сама не знаю. Наверное, это у меня врожденная обида такая. Я ведь знаешь, ребенок Олимпиады…

– Не поняла… Какой Олимпиады? Твою маму так зовут, что ли?

– Да не смеши меня – маму! Я родилась в апреле восемьдесят первого, как раз через девять месяцев после летних Олимпийских игр, что в Москве летом восьмидесятого года проходили. Моя мама туда на строительство олимпийского городка была направлена. Тогда оно вот так и было – направляли на это строительство лучших комсомольцев и комсомолок со всей страны, отличниц, спортсменок и просто красивых девушек. И даже во время проведения этой самой Олимпиады разрешили им по домам не разъезжаться, а участвовать в международном празднике жизни. Общежития-то их аккурат в том самом олимпийском городке и находились. А девчонки все провинциальные, наивные, для неземной импортной любви всем телом и душой открытые…

Она вздохнула и грустно опустила глаза, провела медленно рукой по рельефному рисунку ковра. Майя тоже молчала, чувствуя, что задела своим вопросом больную, глазу невидимую сторону чужой души. Однако молчала Мстислава недолго. Выгнула спину, вскинула голову:

– Представляешь, где-то живет и поживает мой папа-австрияк и в ус не дует! Спортсмен хренов! И, главное, не доберешься до него никак! Уехал и даже открыточки маме не прислал. Нашла бы – убила бы, не задумываясь…

– Славка, да ты что! Нельзя же так жить, Славка…

– А как по-другому? Как можно жить и знать, что отец твой – козел одноразовый? И вообще, не учи меня жить, поняла? У каждого человека внутри свои переживания сидят, индивидуальные, лично-принципиальные.

– То есть ты теперь мстишь всем подряд мужикам… Так я понимаю?

– Ага. Правильно понимаешь. Мстю. Только не всем. А тем только, кто шибко о своем бездетном достоинстве и неприкосновенности частной жизни беспокоится. Даже имя у меня подходящее – Мстислава. Да не смотри на меня так – шучу я, господи… Хотя в твоем деле для меня ничего шутейного нет, тут я до конца буду на своем стоять. Решение по твоему делу, если уж на то пошло, для меня сверхпринципиальное. Я вот думаю, надо в Питер срочно ехать, квартиру твою оформлять да продавать. Хотя… Не успеть, наверное. До пятнадцатого октября всего три недели осталось. Ну, да ладно! Не будем никаких Европейских судов бояться, наше дело все равно правое…

– Заходи, Майка! Ой, да ты, как всегда, со своим хлебом… Так, что у тебя тут? О, и вина собой принесла! И правильно! А то у нас бар давно пустой.

Нет, что ни говори, а не зря она около себя Майку держит. Не отпускает. Вот, пожалуйста, вкусноты всякой нанесла на день рождения… Все-таки полезное это человеческое состояние – чувство чужой вины. А у Майки оно даже во что-то практически осязаемое оформилось – бери его голыми руками, если хочешь. Тут главное – не переусердствовать. Не свалить ей на голову свое знание ситуации. Иначе захлопнется дверка. Уйдет Майка из поля досягаемости и чувство вины свое с собой унесет…

– Мам, там же Ксенька плачет! – заглянула на кухню недовольная Танька. – Чего делать-то?

– А ты не знаешь, что надо делать? – сердито повернулась к дочери Дина. – Ты что, тоже грудной ребенок? Возьми памперс, поменяй сама! Учись, пока возможность есть! Пригодится! И вообще, у меня сегодня день рождения! Могу я хоть в этот день отдохнуть?

– Да я недавно ей памперс меняла! Она не поэтому плачет! Я не знаю почему…

– Дин, а можно я? – соскочила со своего стула Майя. – Можно, я ее на руки возьму?

– Таньк, принеси Ксеньку сюда… – снова повернулась к дочери Дина. – Будем считать, повезло тебе… – И, обращаясь уже к Майе, проговорила, смеясь: – Видишь, какие они нынче! Капризные, беспомощные… Тебе сколько лет было, когда ты со своим детским садом осталась?

– Пятнадцать…

– Ну вот! А моей тоже пятнадцать! И часу не может с ребенком просидеть! Помощница фигова… Ишь, как метнулась за Ксенькой, только ветер прошелестел!

Танька действительно появилась на кухне очень быстро, неся на вытянутых руках орущую Ксеньку, сунула ее Майе на руки. Прижав девочку к себе, Майя подошла с ней к окну, отвела рукой занавеску, начала ворковать что-то тихое и успокаивающее про играющих во дворе «ах они, ребяток», про птичку, про едущую по двору «бибику», одновременно покачиваясь корпусом. Ксенька тут же притихла, доверчиво положив головку ей на плечо, слушала, даже что-то гукала в ответ, одновременно пытаясь запихнуть кулачок в рот.

– Дин, ей надо что-то твердое давать, чтоб она грызла. Корочку хлеба, например. У нее зубки режутся, – вдруг резко обернулась от окна к Дине Майя. – А что ты на меня так смотришь, Дин? Что-нибудь не так, да?

– Как я смотрю?

– Ну, будто злишься…

– Ой, да нормально все! Тебе показалось. Задумалась просто. Чего ты там про корочку сказала, не поняла?