Ольга Лексевна - Галерея чувств (СИ)

Максим перекатывается на спину и подтягивает меня к себе так, чтобы я лежала на его груди.

— Нет, я не разозлился. По крайней мере, не на тебя.

— Не понимаю, — сейчас я бы хотела видеть его лицо, чтобы лучше понимать его эмоции. Но с другой стороны, интуитивно я чувствую, что лучше сейчас оставаться лежать в том положении, в котором я нахожусь. Я боюсь спугнуть это спокойствие, которое есть сейчас, своими лишними движениями.

— Быть может, это действительно странно… — и снова молчание, и думаю это не от того, что Максиму нечего сказать, скорее всего, это от того, что он не знает как правильно мне все объяснить. — Иногда нужно делать то, что тебе не очень хочется, чтобы просто жить и делать то, что хочется.

— Что, например?

— Уметь драться.

— Зачем тебе нужно уметь драться? — я хмурюсь, совершенно не понимая его. — Хочешь сказать, что если бы ты не мог драться, то не смог бы рисовать? Это звучит абсурдно!

Грудь Максима начинает трястись от смеха. И он далеко не радостный. От этого мое сердце начинает сжиматься, точно чувствует, что то, что я могу узнать, может быть пугающим и неприятным.

— Мне было восемь, когда я чуть не потерял голос, — ровным тоном начинает Максим, — у меня была ангина, которая плавно перешла в ларингит и… В общем мой отец, довольно часто просил меня сбегать ему за бутылкой в ближайший магазин, и здешние продавщицы все меня знали и легко продавали мне ее, понимая, что иначе мне влетит. И тот вечер был не исключением, он снова попросил сбегать для него за добавкой. А я вместо этого просто заснул. Не помню уже почему именно вместо того, чтобы выполнить его просьбу я лег в кровать, но я отлично помню, как он резко выволок меня из нее и начал молотить, осыпая ругательствами. Я кричал, прося остановиться, но он был неумолим, и, в конце концов, мой голос надорвался до такой степени, что я уже просто хрипел. Меня спас от расправы его собутыльник, которому очевидно надоело слушать крики. Он с трудом оттащил отца от меня, оставив корчиться от боли на полу. После этого я не мог говорить, наверное, больше месяца. Я уже думал, что совсем потеряю голос, но постепенно он все же стал возвращаться. Сначала это был просто хрип, потом слова становились все более или менее четче, и за хрипом уже можно было понять, что я говорю. Голос вернулся, а хрипота осталась. Но даже тогда единственным моим решением было просто реже попадаться отцу на глаза. Что я и делал. Его попойки были точно часы, я всегда знал, в какое время суток и на какой стадии опьянения он находится. И в это время меня не было дома. Я ходил по городу, бегал по чужим дворам, пока не наткнулся на тот «Центр реабилитации и помощи через искусство», где главным инструментом терапии было рисование. Когда я согласился там остаться, и приходить время от времени в гости, как мне тогда предложили, то был очень рад. Впервые я знал, чем себя занять, вместо того что бы шататься по окрестностям в ожидании, когда можно будет вернуться домой. Помню, как мне подарили там краски и альбом. Это был лучший подарок в моей жизни! Простая медовая акварель с кисточкой в комплекте и альбом. Они были для меня чем — то удивительным тогда. Ведь это был подарок. Я обещал, что нарисую картину и принесу ее на следующий день. Но я не смог выполнить обещание, мой отец нашел краски и выбросил их прямо в окно, сказав, что если еще раз увидит как я бездельничаю вместо того, чтобы помогать своему старику продолжать спиваться, то он переломает мне пальцы. Вот тогда я и понял, что постоянно прятаться глупо, и это не выход. Тогда я решил научиться давать отпор.

На этом моменте Максим замолкает, а я чувствую, как меня всю трясет от злости к его отцу и переживаний за него. Я крепко прижимаю его к себе и выдыхаю:

— Боже, Макс!

— Это было давно, — он усмехается так, словно все эти ужасы ничего не значат. Что все это всего лишь один незначительный эпизод в его жизни. Но я прекрасно понимаю, что это не так. Невозможно просто пережить подобные ужасы в прошлом и оставаться нормальным в настоящем, неискалеченным в душе.

— Я ненавижу твоего отца! — яростно шепчу я и поднимаю к нему голову, начинаю целовать его губы, щеки, покрытые щетиной, его волевой подбородок. Прямо сейчас мне хочется вернуться в это темное прошлое Максима, ворваться в их квартиру и собственными руками придушить его отца, который так издевался над собственным сыном. Максим мягко, но твердо отстраняет меня от себя, и в его глазах горит вызов:

— Оксана, мне не нужна жалость, равно как и твое сочувствие.

— Тогда зачем ты мне все это рассказываешь?

Максим резко поднимается и смотри на меня тяжелым взглядом, от которого мне становится не по себе:

— Ты хотела понять, как во мне уживается человек, способный выйти на ринг, и художник одновременно. Я тебе ответил. Но я сделал это не для того, чтобы видеть жалость в твоих глазах!

— Прости! — мне и правда, очень жаль, — но я не могу относиться спокойно к тому, что ты мне рассказал. Да и никто бы не смог!

Максим смягчается, плечи больше не подняты воинственно, а опущены, а его подбородок не выпячивается вперед. Он снова расслаблен.

— Что было, то прошло. И не заставляй меня жалеть о своей откровенности.

— Хорошо, не буду! — быстро обещаю я и хочу перевести тему в более спокойное русло. — Но я понимаю, что тогда умение драться было необходимостью. А что теперь? Ты дрался в клубе, на ринге, к тому же на спор! Это мне все равно непонятно.

— Форму я поддерживаю уже по привычке, — Максим прикрывает глаза и снова откидывается назад. — А это пари, я и сам не знаю, почему согласился. Вадим на удивление мерзкий подонок, так и хочется надрать ему задницу. А тут еще возможность утереть ему нос, он сам предложил поставить на кон свою машину.

— Что за машину? Та, на которой мы приехали сюда?

— Нет, Бабочка, — Максим усмехается довольной улыбкой, — эта машина всегда была моей. А вот та Мазератти раньше принадлежала ему. Но теперь она моя. Не могу сказать, что я от нее в восторге, но выигрыш есть выигрыш. Кстати, тебе ведь она понравилась? Хочешь, подарю?

«Вот черт! — думаю я, — он действительно ненормальный!» Но как это ни странно, это меня совсем не волнует. Теперь меня волнует, не может ли этот самый Вадим начать мстить? Есть в нем что — то такое мерзкое, отталкивающее, кричащее об опасности, и он не похож на человека, который легко принимает поражение.

— Мне не нужна машина, у меня есть своя и меня она полностью устраивает, — я ложусь рядом с ним и тихонько протягиваю к нему руку, словно боюсь, что меня снова могут отвергнуть. Максим не двигается и, кажется, вообще никак не реагирует на мои прикосновения. Я чувствую себя такой уставшей, несмотря на то, что так долго сегодня спала. Слезы и сильные эмоциональные переживания вымотали меня, а я так удобно устроилась на предплечье Максима, и мои пальцы лениво начинают выводить узоры на его груди. Мы лежим в абсолютной тишине, и я задумываюсь, не жалеет ли Максим о том, что все мне рассказал? Каково это, вот так просто открыть что — то настолько темное из своего прошлого? Я помню, как Максим говорил мне, что открытость дает освобождение. Чувствует ли он это сейчас? Вот я чувствую гордость за него и свою собственную значимость. Он поделился со мной таким личным, пожалуй, даже самым сокровенным, что может быть. Он рассказал о своем прошлом, а я его об этом даже не просила, я только хотела его понять. И он дал мне эту возможность, вызывая тем самым глубокое уважение к этому мужчине. Я и раньше его чувствовала, ведь ту сила и уверенность, что исходит от него, невозможно не уважать. А теперь, зная через что он сумел пройти, это чувство усилилось во стократ. Я бы так не смогла, я вообще раньше считала подобное невозможным. Но теперь вижу, что это не так. И хотя информации для размышлений получено более, чем достаточно, вопросы все равно остались, и я нахожусь в раздумьях, задать вопросы сейчас или подождать? Но боюсь, что если упущу момент, то другого такого случая может уже не представиться.