Паола Стоун - Шкатулка, полная любви

Воспоминания были объемными, вескими: казалось, их можно поставить на ладонь и подержать. Их счастье напоминало сказочную лепнину Старой Праги. Удивительные рукотворные животные — их чувства — были достойны того, чтобы занять свое место в музее чудесных вещей. «Но вот ведь сколько веков красивые вещи радуют глаз, — думала Божена, глядя на кукольный скелет с колокольчиком в руке, напоминающий о течении времени, — а красивые чувства исчезают бесследно… Жаль, что нет на свете такой шкатулки, в которой хранили бы прежнюю любовь — единственное украшение, достойное человеческой красоты».

…Никола появилась, как всегда, стремительно. Божена давно не видела сестру, и только теперь поняла, как много произошло за этот месяц. Лицо Николы словно высохло — но такое случалось и раньше: бывали недели перед экзаменами или спектаклем, когда балет забирал у нее все соки и не было сил на лишнюю улыбку или жест. Сейчас — не то. У нее был больной, истерзанный ожиданием и виной взгляд. Именно от этого Божена хотела избавить ее. По детски непосредственное лицо сестры изменилось, превратилось в лицо страдающей женщины. У Божены сжалось сердце. И именно в эти мгновения, отмеренные последними шагами сестры, она окончательно решила уехать.

Никола как‑то по‑детски выгнулась и наклонилась к столу, упершись в него локтями. Лицо ее оказалось прямо напротив глаз Божены. От веселой дерзости, еще совсем недавно вздергивавшей тонкие брови, не осталось и следа. Только покорность и тишина наполняли длинные серые глаза.

Божена коснулась губами высокого лба, и Никола, чуть отпрянув, села.

— Колочка, я уезжаю, мне надо кое‑что рассказать тебе.

От простоты услышанного и нежной улыбки сестры Никола посветлела.

— Мы с Томашем решили расстаться. Последние месяцы только работа удерживала нас вместе.

Божена видела, как Никола внутренне сжалась, услышав имя Томаша. И, стараясь казаться спокойной, не сразу поняла, о чем говорит Божена. Но вдруг счастливая улыбка прорвалась сквозь внутренние заслоны и тут же стыдливо спряталась.

Божена умышленно не смотрела Николе в глаза. Она мягко дарила сестре свободу, очищая ее чувство от страха и вины. Она открывала ей самостоятельный путь к Томашу.

Она слишком хорошо знала мужа, но сестра за последнее время успела стать для нее незнакомкой. И поэтому Божена не знала, какое будущее у этой истории. Она лишь направляла ее в другое, более свободное русло, надеясь несколько умерить бурливость потока, нахлынувшего и на сестру. Таинственность отношений была на руку Томашу, но она уже успела отравить это тонкое создание, рожденное танцевать на свету, а не скрываться в тени.

Не обращая внимания на смущенное молчание Николы, Божена продолжала:

— У меня к тебе две просьбы: большая и маленькая. Во‑первых, мне даже некогда собраться. Я улетаю сегодня во Флоренцию. Томаш отказался работать на выставке, я этому рада. И я хочу тебя попросить помочь мне собрать вещи и присмотреть за Томашем. Он еще никогда не оставался один так надолго. Мы ведь с тобой друзья — помоги ему на первых порах справиться с домашними делами. Да и с ним мы расстаемся друзьями. Я не убегаю от него — было бы глупо отказываться от такого предложения. Томаш и сам просил меня похлопотать за него: он тебя просто обожает.

Божена несла всю эту чушь и сама удивлялась своей говорливости. Она успокаивала себя тем, что ее ложь во благо, а все, что уже произошло, — случилось совсем без ее, Божены, участия.

Потом она, получив согласие огорошенной Николы, торопливо набросала список необходимых вещей, вместе с сестрой поехала в бывший еще вчера родным дом и, застав Томаша спящим в ее постели, поспешно удалилась, сославшись на выездные заботы.

Никола же, шурша пакетами, принялась освобождать место для своего будущего.

И это будущее наступило.

Томаш, оказавшись в одном доме с Николой, обрушил на нее все прелести полноценной семейной жизни.

А она встала перед необходимостью вырабатывать характер.

Вскоре он понял, какова сила итальянской крови, так ярко цветущей в Божене, но в Николе льющейся подземным потоком, еще не готовым ударить ключом.

При ближайшем рассмотрении Томаш оказался не так уж мудр и всесилен. К тому же, страшно угнетенный разрывом с Боженой, он не искал в себе сил войти в свежую воду женской любви, но и не хотел остаться в полном одиночестве.

А Никола… Уже через несколько дней после отъезда Божены она смотрела на красное сердечко фуксии, вянущей на окне, и ждала той поры, когда сможет спокойно выйти из этого дома — чтобы больше не возвращаться.

Слова значили для нее так же мало, как и для Божены. Томаш и сам был скуп на них, и это избавляло их от неуклюжих сцен и объяснений.

Никола скоро убедилась, что в рассказе Божены была доля неправды. Несколько раз она заставала Томаша за странным занятием: он перебирал те многочисленные безделицы, которые делали будни Божены такими очаровательными. Все эти придворные из королевства мелочей расставлялись на длинном стеклянном столе в гостиной, и он ходил вдоль них, как король‑вдовец. Но игра в бирюльки не была столь уж безобидной: Божена обладала способностью делать вещи, ее окружающие, частью себя. Даже пустота, зияющая на месте каких‑то мелочей, взятых ею с собой, стала теперь частью Божены.

И еще был Холичек. Он тосковал. Днем и ночью, как верный пес, лежал он под кроватью в спальне Божены, устроившись на ее пушистых тапочках, и согревал их, как маленьких крольчат. И только когда все уходили из дома, он посещал украдкой кухню, поедая оставленные ему Николой лакомства.

…А потом Томаш подарил ей платье — матового медно‑зеленого цвета, воздушной туникой спускающееся до колеи, — и фиолетовый шелковый шарф. Никола была удивлена. Этот необычный для Томаша, скованного новыми условиями их жизни, жест мог бы стать шагом в их будущее. Но вскоре Никола нашла в старом кожаном альбоме фотографию Божены: сестра стояла на Карловом мосту, и ветер развевал на ней тунику, подаренную теперь Николе, и точно такой же шарф туго обхватывал ее стройную шею.

Никола поняла, что ей надо уйти, но она не сделала этого. Она даже ничего не сказала Томашу, ложась с ним рядом на новое широкое ложе, купленное по ее настоянию в первый же день после отъезда Божены.

И так продолжалось, пока не подул теплый, порывистый ветер, без труда рассыпавший карточный домик их лжи…

Иржи был привычен для Николы, как мозаика паркетного пола в танцевальном классе, как липы во дворике ее детства; но сама она не могла бы сравнить его ни с чем и ни с кем, ибо не выделяла его из окружающего мира, как не выделяет ребенок до поры до времени самого себя.